Его дыхание пресеклось.
— Я все еще мог бы спасти ее. Но, возможно, было уже поздно. Я никогда об этом не узнаю. Поэтому я — злость владела моими чувствами — дал ей понять, что я сделал. И что она должна умереть.
Еще один прерывистый вздох. Брайан не мог больше писать. Рука его бессильно упала.
Минутой позже он снова взял в руки перо.
— Почему я рассказываю вам все это? — обратился он ко мне и усмехнулся. — Возможно, потому, что вы — мой единственный зритель, единственный свидетель моего выступления. В каком-то смысле вы самый совершенный зритель — не ерзаете на месте, не уходите с представления. Вам приходится выслушивать каждое слово. Но вы и самый худший зритель. Потому что не можете реагировать ни на что, не можете ответить. Аплодисменты? Нет, я не об этом. Приветственные крики с мест? Ни в коем случае! Возможности овоща в качестве зрителя довольно ограничены, согласитесь. И простите, что я так говорю, padre. Я всегда относился к вам с уважением и ценил то, как вы прожили свою жизнь. Но в качестве зрителя…
Он покачал головой — вполне естественная реакция.
Это был не тот мальчик на побегушках, которого я знал. Это был дьявольски хитрый человек, игрок, обыгравший обе команды противников — и моего сына, и его жену.
Ни один из них даже не подозревал, что Брайан способен таить зловещие замыслы, касающиеся их. Ослепленные собственной самоуверенностью, они даже не замечали, что каждый из них включен в его собственный план, что Брайан способен переиграть их обоих. Он даже осмелился привлечь внимание к себе, выступив в качестве карикатуры на сельского шерифа-тугодума!
Испытал ли он наслаждение от успеха собственной хитрости?
Брайан встал и пошел к бару. Достав бутылку шампанского из ведерка, он откупорил ее, налил полный бокал и залпом выпил.
Неужели же на моем лице не отразилось изумление, которое меня охватило в ту минуту?
— Не надо беспокоиться, padre, — усмехнулся он. — Я оставил на столе письменное признание. Впрочем, вас-то вряд ли бы заподозрили в совершении преступления. Хотя…
Он поморщился — видимо, яд уже начал действовать. Напрягшись, Брайан налил еще бокал и поднял его, обращаясь ко мне:
— Ваше здоровье, padre. Прощайте.
Он осушил его не моргнув глазом и поставил на стойку бара. Затем подошел к распростертому на полу телу сестры, вытянулся рядом и взял ее за руку. Испустил глубокий болезненный вздох. И вдруг рассмеялся.
— Немало работенки ждет, однако, тут шерифа, — произнес он и закрыл глаза. — Счастья вам, padre.
Я намерен закончить свое повествование как можно скорей.
Шериф Плум прибыл через несколько минут. Он больше походил на безбородого Авраама Линкольна, чем на того коренастого тупицу, которого изображал Брайан. Он справился со своей задачей, поскольку, в отличие от предположений Брайана, оказался человеком дела и нешуточной проницательности.
Расследование было вскорости закрыто. Уже позже у меня была возможность собрать за те месяцы газеты, журналы, все таблоидные издания и записи телевизионных передач по этому поводу.
Но это случилось позже, когда произошла еще одна странная и в высшей степени неожиданная вещь: овощ созрел и перестал быть овощем.
Врачи выдвигали разные объяснения этого, но медицинское заключение гласило, что вследствие шока, полученного мною в качестве свидетеля указанных событий, произошла сильная травма нервной системы.
Так это или нет, я никогда не узнаю. Знаю только, что поток артериальной крови нашел новый путь снабжения кислородом поврежденной области моего мозга, обеспечив таким образом довольно быстрое выздоровление. Не полное. О, конечно, не полное! Победы на Олимпийских играх не для меня.
Но тем не менее в свои восемьдесят семь я сохранил достаточно сил, чтобы обслуживать себя — поесть, принять ванну без посторонней помощи (позвольте мне сказать вам, как это необыкновенно приятно!) и записать все, что произошло в тот день.
Небольшое дополнение.
Состояние моего сына оказалось невелико, большая часть денег была вложена в дом.
Чтобы иметь средства на жизнь, мне пришлось расстаться с поместьем. Сделал я это охотно, слишком много неприятных воспоминаний связано у меня с этим местом. Продал его со всей меблировкой. И как вы думаете, кому?
В этом таится огромная ирония: покупателем оказался Гарри Кендал.
Он всегда хотел владеть этим домом, как выяснилось. И без сомнения, решил потешить раненое самолюбие после того, как вытерпел столько насмешек Макса.