За время этого монолога я приблизился к решетке вплотную и попытался сквозь ее прутья перетащить к себе доставленный мне скромный обед. Кружка с не совсем понятным не то компотом, не то кумысом уместилась на выступающей каменной полке. Окаменевший от черствости хлеб я зажал под мышкой. Кусок серого на цвет кабачка, страшно безвкусного, я проглотил почти не разжевывая: «салаты съедаются первыми». Подошла мне и деревянная ложка, занявшая место рядом с кружкой. А вот миска с кашей… Если бы это была хоть густая перловка! Так, нечто среднее между похлебкой и манной кашкой для детей.
– Однако! Как же я кашу буду есть?
– Как и все подобные тебе свиньи! – дождалась возможности меня оскорбить красавица. – Становишься на колени у столика, черпаешь ложкой здесь и заносишь в свою камеру.
О такой мало сказать «хамоватая». Такую надо обязательно наказывать. Тем более у меня преимущества: я-то знаю, что данная фифа уже в опале у большого босса и тот собирается от нее избавляться. А она разве что подспудно догадывается.
«Сволочь! Над голодным человеком издевается! – Во мне мой голод-зверь уже и в самом деле проснулся и начал словно слон топтаться по желудку и прочим дорогим для меня внутренним органам. – Ну погоди, я тебе устрою! Пусть только ты ко мне попадешь в натурщицы!»
Мало того, пока я поставил миску на столик, желая перехватить ее левой рукой, наглая секретарша бесцеремонно отодвинула столик от решетки:
– Ты и каши не заслужил! Покажи вначале, что ты там намазюкал!
Причем все таким тоном, который никак не предполагает непослушания. А кто ослушается, тому будет и очень плохо, и очень больно. Ведь недаром даже такой человек, как старшина Борей, относился к девице с необычайным почтением, чуть ли не со страхом. Но то он, а то я. Тем более что мой разум несколько помрачился в тот момент, когда каша стала недосягаемой. Родилось непреодолимое желание хоть чем-то, но запустить в это холеное, надменное личико. Только чем? Под левым локтем у меня была зажата четвертушка черствого хлеба. Как ни был я разозлен, но понимал, что таким твердым да и тяжеловатым предметом питания и убить можно. Не говоря о том, что хлеб – это не только ценный продукт питания, но и… (кушать-то хоцца!). Ложкой запустить? А чем потом жрать буду? Как жаль, что сразу не догадался кашей плеснуть! Кружка? Зато кумыс в кружке точно подойдет.
И, долго не раздумывая о последствиях, с похвальной точностью и кучностью, я выплеснул жидкость прямо на девушку. Хорошо попал, душевно! Но если бы предвидел, как она меня вспугнет своим визгом, вернул бы время вспять и вместо обливания просто покорно показал бы девице свой автопортрет. Ксана была неподражаема в своем гневе! А сногсшибающим визгом могла бы смело сражаться на поле боя, будь то с великанами, будь то со зроаками или с кречами. Я даже присел непроизвольно, роняя несчастную арестантскую пайку в виде хлеба на пол. Ну чистый соловей-разбойник в юбке!
Вдохнул я уже после того, как визг затих в отдалении: Ксана побежала жаловаться на подмоченную репутацию.
Пришлось здраво прикидывать: что мне за такой поступок будет? При всей «доброте» поставного он может и разъяриться. Тем более он вряд ли поверит, что за такое короткое время портрет успешно нарисован. А значит, под горячую руку мне может и достаться, ведь при всем своем высоком самомнении о себе мне со здешним боссом конфронтация никак не нужна. Спасти меня от скорой расправы мог только мой труд живописца. Поэтому я сразу развернул мольберт с автопортретом к выходу, еще и пододвинул как можно ближе. На второй мольберт пришпилил еще один лист ватмана и в бешеном темпе принялся рисовать, пока опираясь на собственную память, портрет местного начальника.
И не прогадал. Услышав приближающийся топот, Сергий попал ключом в замок с разгона. Но, уже открывая решетку, делал это с солидным замедлением. А когда вошел в камеру заточения, вообще замер, разглядывая мой автопортрет. Минуты две он так стоял, а когда стал открывать рот, я, продолжая шепотом имитировать надорванное горло, стал ворчать:
– Так и стой! Хорошо свет на лицо падает. Отличный портрет получится.
Сергий нахмурился, но замер. Можно сказать, что и дышать перестал. Только и косил глазами то на меня, то на уже готовую картину.
А на меня опять нахлынуло вдохновение. Я рисовал словно про́клятый, словно это последний рисунок в моей жизни, и словно он просто обязан оказаться самым лучшим. Можно сказать, что я тонул в тот момент в нирване собственного творчества. Вокруг ничего больше не существовало: только ватман и перенос на него изображения позирующего мне натурщика. Причем я с восторгом замечал, что перенос происходил не только внешности человека, но и его внутреннего мира. Такой типаж, как поставной, недаром находился на подобном месте и на подобной должности, и не знаю каким чудом, но мне удалось отобразить на карандашном портрете ярость этого человека и его уверенность в себе. Его жесткое, самоконтролируемое бешенство и ту некую доброту, которая все-таки и в самом деле наличествовала у этого человека. Его незаурядную хитрость и несомненные дипломатические таланты. Да и еще нечто, что конкретно не поддавалось моим умозаключениям.