Это был для меня самый страшный момент. Каким-то образом Элвин принудил — или уговорил — Дженни посадить его в нашу машину; сам он не умел водить. Едва они доберутся до какого-нибудь пустынного местечка, он убьет ее. Убьет за то, что я разоблачил его; он ненавидит меня, и это самая жестокая месть, какую можно придумать.
Я отчаянно засвистел, и мы бросились по узкому проулку в безнадежной попытке догнать автомобиль. И вдруг где-то впереди, не очень далеко, мы услышали гудок и, завернув за угол, увидели темный силуэт моей машины, высвеченный чьими-то фарами. Случилось почти невероятное. Как раз за воротцами, ведущими в поле, а оттуда в лес, Дженни преградил путь встречный автомобиль, спускавшийся по обычно пустынному проулку. Места для разъезда не хватало. Дженни вышла, чтобы договориться с водителем другой машины, кому из них подать назад. Когда она вернулась, ее пассажир уже исчез. Даже он не решился убить ее, когда в нескольких шагах от них был другой человек.
Сама Дженни не сознавала опасности, ей грозившей. Она не могла понять, почему я так взбудоражен и что я вообще тут делаю. Позднее она рассказала мне, что Элвин постучал в нашу парадную дверь и, тяжело дыша, сказал ей, будто бы полицейские схватили Берти, но он вырвался и убежал по дороге, проходящей мимо фермы: видимо, направился на юго-восток, к шоссе. Инспектор якобы попросил ее поехать вместе с ним, Элвином, чтобы тот перехватил беглеца. Пронзительные трели свистка, казалось, подтверждали его слова, и впопыхах она не стала ни о чем расспрашивать, тем более что я никогда не говорил ей о своих подозрениях.
«Зачем вам это?»— спросила она, показывая на лук и стрелы.
«Это единственное оружие, которое у меня есть,— ответил он.— Сами знаете, моя дорогая, он человек опасный…»
Водитель встречной машины сказал мне, что пассажир Дженни выпрыгнул и бросился бежать в поле. Я попросил Дженни подать назад — до того места, где проулок был пошире. Мои спутники ринулись в открытые воротца. Они увидели на фоне неба фигуру Элвина и с криками помчались вслед за ним.
Минуту спустя прибыл инспектор Райт с целым ополчением. Мы все стали подниматься по холму к лесу, где, как сказали мои спутники, скрылся Элвин. Ничего другого ему и не оставалось, так как за гребнем холма простиралась пустынная открытая местность, где не было никаких дорог, а мы гнались за ним по пятам.
Райт быстро расставил людей вокруг леса. Ночь была темная, но Элвин не мог покинуть свое укрытие — он тотчас выдал бы себя шорохом в густом подлеске.
Рядом со мной оказался Берти Карт, рука у него была обмотана носовым платком.
— Лук и стрелы,— пробормотал он.— Таким оружием не покончишь с собой.
— Зачем же он их взял — это ведь лишняя тяжесть?
— Это поступок безумца. Безумие у нас в крови. Бедняга Эл! Он был метким стрелком из этого старинного оружия.
«Бедняга Эл!» После того, как он убил Веру и пытался подстроить так, чтобы за это вздернули его брата, после того, как только счастливый случай спас от него Дженни, я не чувствовал к нему никакой жалости. Пока мы, молчаливые, настороженные, стояли цепочкой вокруг темного леса, его убежища, у меня было достаточно времени для размышления о тех гнусностях, которые он вытворял. Элвин прошел всю гамму оттенков, отделяющих озорную проделку от преступления, и от упоения успехами его безумие только усугублялось. Берти можно считать «моральным уродом», интеллектом он не блещет, его лживые показания, будто бы он видел, как Роналд наливал яд в чехольчик,— совершенно неубедительны, однако цель у него была бескорыстная, в то время как Элвин тщательно рассчитывал каждый свой поступок и действовал лишь в собственных интересах.
В моих ушах снова зазвучал восхитительный голос Веры, читающей выписанную ею цитату о любителе розыгрышей: он одновременно и презирает свои жертвы, и завидует им. Я вспомнил, как при первой же нашей встрече Элвин под личиной сочувствия безжалостно бередил еще не зажившие раны Дженни, говоря о ее недавнем нервном срыве, усугубляя ее страх лишиться рассудка. Причинять зло, будить беспокойство и тревогу, сеять сомнение и горе — для него лишь удовольствие. Вот почему он не мог удержаться, чтобы не рассказать брату о моем совете быть начеку, так как он, Берти, может покушаться на его жизнь.
Подпрыгивая на кочках, подъехал полицейский автомобиль с громкоговорителем и прожектором; его лучи высветили опушку. Наружу высыпали полицейские. Быстро посовещавшись с Райтом, они примкнули к цепочке людей, окруживших лес. В ночной темени то и дело грохотал громкоговоритель: «Выходите! Вы окружены!» Волна звуков откатывалась, наступала тишина, но никто не выходил из леса…
Становилось все холоднее. Где-то там, среди гниющей растительности, кустов бузины с их тошнотворным запахом, деревьев, которые, разрастаясь, сужали и без того узкие тропки, прятался продрогший Элвин. Что сейчас происходит в его душе? Верит ли он, что ему все еще сопутствует удача и хитрость поможет ему выкрутиться и на этот раз? Надеется на свою дерзость и находчивость? А в находчивости ему не откажешь — достаточно вспомнить, как ловко он старался сгладить расхождения в своих и Берти показаниях об эпизоде с монахом и о том, кто и как принес яд из комнаты жюри. Или он достиг высшей точки безумия — апатии — и лежит сейчас там, ни о чем не думая, потеряв всякую надежду,— маленький затравленный зверек, прикинувшийся мертвым в жалком заблуждении, будто бы это спасет ему жизнь?
И все же, повторяю, я не чувствовал к Элвину никакой жалости, только отвращение. Он лишился всякого права на сочувствие — не только из-за своего злобного характера и гнусных поступков, но и — главным образом — из-за того кощунственного лицемерия, с которым он так искусно разыгрывал верность брату, хотя больше всего хотел уничтожить его. Истинная преданность — и я не мог не восхищаться сейчас ею — воплощалась в человеке рядом со мной. Он стоял, весь дрожа, изо всех сил превозмогая боль в обожженной, пораненной руке — мот, повеса, гуляка!
— Вот ублюдок!— пробормотал он.— Пора бы ему понять, что он проиграл. Да и я тоже.
Он подошел к лесу и закричал:
— Эл! Эл! Выходи. Это я, Берти. Выходи! Мы все замерзли.
Прошел еще час-другой, и только когда край неба посветлел и стали видимыми очертания людей и деревьев, мы услышали потрескивание и шорох в лесу. Но тут же воцарилась полная тишина; похоже было, что у Элвина не хватило решимости. И снова началось бесконечное ожидание.
Но как только показалось солнце и от деревьев потянулись длинные тени, мы вдруг увидели его в лесу, с самого краю — он смотрел на нас.
Он сделал несколько шагов — круглый, похожий на бочонок человечек в норфолкской куртке и бриджах с налипшими на них листьями; за спиной — колчан, в левой руке — большой лук с возложенной на него стрелой.
Он быстро огляделся, его пухлое лицо было лишено всякого выражения, как будто он утратил память; затем он различил Берти, и его лицо исказилось то ли от отчаяния, то ли от ненависти.
Райт и еще один человек стали торопливо спускаться с холма, направляясь к нему.
— Опустите эту штуку, мистер Карт,— потребовал инспектор.
Элвин прицелился в него.
— Я убью первого, кто сделает еще шаг.
Райт махнул рукой в сторону патрульной машины, которая была ярдах в ста оттуда. Но не успела она рвануться с места, как Берти Карт прошептал: «Ну вот и все!» — и твердым шагом пошел к своему брату.
— Иди сюда, Эл, старина,— сказал он.— Пикник окончен.
Легкий звон, свист — и из спины Берти торчал наконечник стрелы. Прежде чем Элвин успел выстрелить еще раз, Райт прыгнул вперед и скрутил его.
В тот миг, когда я подбежал к Берти, он был уже мертв. Он был прав, когда сказал, что его брат — отличный лучник, но, пожалуй, ошибался, утверждая, что нельзя покончить с собой с помощью стрелы и лука. Да, это было чистейшее самоубийство, но людей чтут и за менее отважные поступки.