— Да, миссис Уотерсон,— подтвердил Джордж: он просто обожал Дженни.
Я никогда не мог уразуметь, почему моралисты столь сурово осуждают так называемые «сплетни». Это не только особый жанр устной литературы, распространенный среди малограмотных, но и любимое развлечение таких интеллектуалов, как университетские преподаватели и священники. Как обесцветилось бы наще общение, если бы этот, по выражению Бернса, «непокорный член» — язык — не получал иногда свободу позлословить.
— Я слышал, мистер Пейстон многое переделал в своем Замке да и во всей деревне?
— Говорят, так. Он не признает местных мастеров,— ответил Джордж без какой-либо досады.— Ему подавай подрядчика из Пула.
Стало быть, это не Пейстон задолжал пятьсот фунтов…
Вечером, перейдя через луг, мы с Дженни позвонили в дверь Картов. Жили они в двухэтажном, с незатейливым квадратным фасадом доме времен королевы Анны[7]. Построен он был как отдельный флигель при Замке, вероятно, в пору семейного процветания, но сейчас имел довольно запущенный вид. Дверь отворил Элвин Карт в куртке лилового бархата и желтовато-белых фланелевых брюках. Встретил он нас очень любезно и, оживленно разговаривая с Дженни, провел через холл в заднюю часть дома, а оттуда в сад.
Лужайка, лишь кое-где поросшая растрепанными султанами пампасной травы, отлого спускалась к речушке Пайдал; в промежутках между песнями дроздов и словами нашего хозяина отчетливо слышался легкий звон ее вод. Справа, под хилыми, словно скрученными ревматизмом яблонями, стояли рядком три улья, маленькая кирпичная пристройка с этой стороны дома резко контрастировала с его общим изящным обликом. Посреди лужайки — белый железный стол, уставленный бутылками, вокруг него — четыре новомодных садовых кресла из алюминия. Элвин, суетясь, усадил Дженни в одно из кресел и настаивал, чтобы она устроилась поудобнее.
— Нет, нет,— запротестовала она,— вы не должны обращаться со мной, как с больной.
— Извините, но ведь вы и в самом деле были больны. Помяните мое слово, миссис Уотерсон, здесь, в Дорсете, ваши щечки снова зацветут розами.
Проклятая старая лиса, обозлился я, заметив, как поежилась Дженни, откуда он пронюхал о ее болезни — или это просто так, наугад?
— Мы тут все люди скучные, тихие,— бормотал Элвин.— Самое место, чтобы подлечиться. Говорят, нынче в Оксфорде — вы ведь живете в Оксфорде?— ужасно шумно. Сам-то я учился в Кембридже. Но простите, я совсем забыл о своем приятном долге хозяина: слишком долго живу анахоретом. Что вам можно пить, дорогая миссис Уотерсон?
— Все. Я вполне здорова. И уже давно,— ответила Дженни с чуть заметной натянутостью.
— Хорошо. Превосходно.— Голос Элвина звучал как-то неотчетливо.— Разрешите мне порекомендовать вам джин с горьким лимоном.
Он налил ей в бокал джина с горьким лимонным соком и предложил мне жестом налить себе сока из другой бутылки. Я снял металлическую пробку и наклонил бутылку. Из горлышка не вытекло ни капли. Я посмотрел бутылку на просвет. Она была полна.
— Тут что-то не так…
— Ах, дорогой сэр, это все моя рассеянность. Я держу эту бутылку, чтобы развлекать ребятишек. Не правда ли, забавная штучка? Не знаю, как она сюда затесалась. Попробуйте вот эту.— Его младенчески голубые глаза сверкали лукавством.— У вас есть дети, миссис Уотерсон?
— Двое. Пасынок и падчерица. И оба очень славные.
— Не сомневаюсь,— с энтузиазмом подхватил он.— Но ведь вам надо завести своих собственных. Непременно.— Его обаяние исключало всякую возможность намеренной обиды, но глаза Дженни на миг помрачнели.
— О чем вы тут толкуете?— послышался вдруг чей-то голос.
— О том, что нашей гостье надо завести своих детей… Разрешите представить моего брата Берти. Миссис Уотерсон. Джон Уотерсон.
Я с изумлением отметил, что Эгберт Карт разительно отличается от своего единокровного брата, по крайней мере, на первый взгляд. Это был темноволосый, угрюмого вида, высокий и подтянутый, относительно молодой еще человек с жесткой, словно дубленой кожей и четкой лепкой лица — типичный профессиональный наездник. Широко расставляя ноги, он подошел к Дженни и пожал ей руку. Одет он был в бриджи и жокейскую курточку — так, кажется, их называют. Буду откровенен, я невзлюбил Берти с самого начала. В нем было слишком много животного магнетизма. Он чересчур долго держал руку Дженни и, казалось, всю вобрал ее в себя своими темно-карими глазами. В последующем разговоре он почти не принимал участия и только бесцеремонно разглядывал мою жену; однажды он заметил, что я за ним наблюдаю, скользнул по мне небрежным, высокомерным взглядом и снова повернулся к Дженни. Людей такого типа в мое время называли сердцеедами; теперь, как говорит мой сын, в ходу словцо «волк». Почему — я не знаю. Волки не отличаются особой похотливостью, а сердцееды не охотятся стаями.
Я не смел даже взглянуть, как Дженни реагирует на это беззастенчивое рассматривание. Ведь и самым разборчивым, самым верным женщинам льстит внимание тех, кого принято называть настоящими мужчинами. К тому же на вид Берти было не более сорока, хотя позднее я узнал, что ему сорок пять.
Тем временем Элвин всячески превозносил своего брата. Берти — замечательный наездник, одерживал много побед на любительских состязаниях, играл в поло за команду «Гепарды», сейчас держит школу верховой езды в Толлертоне. Во время этого панегирика Берти сидел, молча потягивая виски и покручивая свои черные, не толще карандаша, усики.
— А вы, миссис Уотерсон, умеете ездить на лошади?— в заключение спросил Элвин.
— Нет. Я только и умею, что играть на рояле. Но лошадей люблю.
— Возьмите несколько уроков у Берти.
— Сразу видно, что руки у нее ловкие, правда, Элвин?— протянул Берти, продолжая глазеть на Дженни.— Не то что у негритянки. Сегодня она ездила на Китти. Так чуть не разодрала удилами пасть бедной кобылке.
Видя недоумение Дженни, Элвин пояснил:
— Мой брат говорит об экзотической Вере Пейстон.
— Неужели о ней?-воскликнула Дженни.— Я слышала от миссис Киндерсли, что миссис Пейстон — знатная леди из Индии.
— Все равно черномазая,— стоял на своем Берти.
— Стало быть, всех небелых вы называете неграми, мистер Карт? Я полагала, что расовые предрассудки сохранились лишь у людей недоразвитых.
Все это время я следил за безмолвным диалогом между братьями; не берусь судить, что лежало в его основе: вражда, недоверие или сообщничество. Только сейчас я заметил, что Дженни на точке кипения.
— Ну что ж, значит, я человек недоразвитый,— с раздражающей невозмутимостью согласился Берти.
— Ну, насколько мне известно, дорогой брат, ты вполне свободен от расовых предрассудков,— вставил Элвин.
Берти ухмыльнулся, обнажив белоснежные зубы. В этой ухмылке было что-то обаятельное.
— От кого слышу!
У всех женщин есть одна досадная черта: они никогда не могут остановиться на полпути. Выразив свое мнение — или возмущение,— они повторяют сказанное снова и снова. Их подталкивает какой-то демон, поэтому они заходят слишком далеко. В сущности, все женщины нецивилизованны, более того, неспособны к приятию цивилизованности. Они не признают необходимости соблюдать вежливость в споре — это для них пустая условность. И моя милая Дженни не исключение из общего правила. Она засверкала глазами, как Медуза.
— Какая… какая мерзость!— выпалила она.— Называть людей черномазыми! Дело даже не столько в самом слове, сколько в той жизненной позиции, которую оно отражает. Как бы вы реагировали, если бы негр назвал вас «белым отребьем»?
— Я бы врезал ему так, чтобы он полетел вверх копытами,— не горячась, ответил Берти.
— Но вы позволяете себе безнаказанно оскорблять миссис Пейстон. Она-то не может врезать вам так, чтобы вы полетели вверх копытами.
— Вы можете смело сказать, что она уложила его на обе лопатки,— вмешался Элвин.— Это примерно то же самое.
— Главное — свести все к шутке, злой мужской шутке.
— Вот именно.— Берти явно провоцировал Дженни.— Мы с Элвином называем ее черномазой. Прямо в глаза. Такая уж у нас шутка. Она забавляет Веру. В отместку она зовет нас «белым отребьем», «нетерплашскими бледнолицыми», ну и в таком духе. И это тоже шутка, злая женская шутка.