— Да уж, не самая приятная штука, — согласился Уимзи.
— Вот смотрите! — хрипло и настойчиво произнес Воэн, который все время запивал икру бренди и уже начинал терять самоконтроль. — Смотрите! Видите? — Он достал из нагрудного кармана маленький пузырек. — Это будет ждать до тех пор, пока я не закончу издавать его книги. Знаете, когда смотришь на это, чувствуешь себя спокойнее. Выйти через ворота из слоновой кости — это классика, мне это напоминает классику. Эти люди только посмеялись бы, но вам незачем передавать им мои слова… Смешно звучит «tendebantque manus ripae ulterioris amore, ulterioris аmore»[1] — как там это место о душах, которые сбиваются в кучу, как листья у Валломброзы? — нет, это у Мильтона — amorioris ultore, ultoriore [2]. Черт побери! Бедный Фил!
Здесь мистер Воэн разрыдался, поглаживая свой пузырек.
Уимзи, у которого в голове стучало так, как если бы он находился в машинном отделении, осторожно встал и отошел в сторону. Женский голос завел венгерскую песню, плита раскалилась добела. Марджори сидела в углу с компанией каких-то мужчин, и Уимзи принялся подавать ей сигналы бедствия. Однако один из ее соседей, судя по всему, читал ей в это время стихи, прильнув губами к самому уху, а другой делал какой-то набросок на обратной стороне конверта под аккомпанемент взрывов веселья. Певица, выведенная из себя этим гвалтом, оборвала песню на полуфразе и сердито воскликнула:
— Этот шум невыносим! Не дают петь! Я не слышу сама себя! Замолчите! Я начну сначала.
Марджори вскочила и начала извиняться:
— Прости, Нина, я не умею управлять твоим зверинцем. Мы вам только все испортили. Извини, Мария, я сегодня не в настроении. Я лучше заберу Питера и пойду. Споешь мне как-нибудь отдельно, когда я буду чувствовать себя получше. До свидания, Нина, мы получили огромное удовольствие. Борис, это лучшее, что ты написал, правда, я не все расслышала. Питер, скажи им, что у меня сегодня отвратительное настроение, и отвези меня домой.
— Это правда, — подтвердил Уимзи, — нервы, знаете ли, плохо влияют на манеры.
— Манеры можете оставить для буржуазии, — неожиданно громко изрек какой-то бородач.
— Абсолютно верно, — согласился Уимзи. — Отвратительные формальности, которые в чем нас только не ограничивают. Пойдем, Марджори, иначе мы все тут станем вежливыми.
— Я начинаю снова с самого начала, — объявила певица.
Уимзи выскочил на лестницу и резко выдохнул.
— Да, понимаю, — откликнулась Марджори. — Я чувствую себя настоящей мученицей, когда бываю здесь. Но, как бы гам ни было, ты познакомился с Воэном. Чудный экземпляр, правда?
— Да, но я не думаю, что он имел отношение к смерти Филиппа Бойза. Мне надо было повидать его, чтобы убедиться в этом. Куда отправимся дальше?
— Попробуем заглянуть к Джою Тримблсу. Это оплот оппозиции.
Тримблс тоже занимал студию над конюшнями. Здесь была та же толпа, тот же дым, еще больше селедки, еще больше выпивки и еще больше шуму. Кроме того, здесь были слепящий свет, граммофон, пять собак и сильный запах масляной краски. Все ждали Сильвию Мэрриотт. Уимзи тут же втянули в спор о свободной любви, Д. Г. Лоуренсе, похотливости ханжей и неувядающем значении винных юбок. Однако прибытие мужеподобной особы среднего возраста со зловещей улыбкой и колодой карт спасло его, так как та начала предсказывать всем будущее. Все окружили ее, и в это же время вошедшая девушка объявила, что Сильвия растянула лодыжку и не придет. «Ах, бедняжка!» — горячо запричитали все и тут же о ней забыли.
— Пойдем, — предложила Марджори. — Можешь не прощаться. Никто не обратит на тебя внимания. Хорошо, что Сильвия дома — теперь ей не удастся от нас убежать. Всем бы им растянуть себе лодыжки! И все же, знаешь, они прекрасные художники. Даже те, что были у Кропоткиных. Когда-то мне самой нравилось там бывать.
— Стареем, — откликнулся Уимзи. — Прости, если это прозвучало грубо. Но ты знаешь, мне уже скоро сорок, Марджори.
— Ты хорошо выглядишь. Хотя сегодня вид у тебя немного измученный. В чем дело, Питер?
— Синдром среднего возраста.
— Смотри осторожней, а то остепенишься!
— О, я уже давно остепенился.
— Ну да, кукуешь со своим Бантером и книгами. Иногда я тебе завидую, Питер.
Уимзи ничего не ответил, и Марджори, взглянув на него почти с тревогой, взяла его за руку.
— Питер, пожалуйста, будь счастливым. Ты всегда был таким удобным человеком, которого ничто не трогало. Оставайся таким же, а?
Уже во второй раз за день к Уимзи обращались с просьбой не меняться; и если в первый раз эта просьба вызвала у него прилив сил, теперь она его ужаснула. Когда такси мчало их по залитой дождем набережной, он впервые ощутил прилив вялой беспомощности, а это — первый признак торжества перемен. Как отравленный Аталф в «Трагедии дурака», он готов был воскликнуть: «О, я меняюсь, меняюсь, безнадежно меняюсь!» Чем бы ни закончилось его нынешнее предприятие, он знал, что никогда уже не станет прежним. И не потому, что его сердце будет разбито от несчастной любви — он уже пережил пышные агонии юности и в самой свободе от иллюзий распознал множество утрат. Отныне каждый час веселья будет не самим собой разумеющимся фактом, но победой — еще одним топором, бутылкой, ружьем, спасенными Робинзоном Крузо с тонущего корабля.
Впервые он усомнился в том, что выполнит задуманное. Личные переживания и раньше иногда примешивались к его расследованиям, но они никогда не мешали.
Сейчас же он метался из стороны в сторону, пытаясь вслепую ухватиться хотя бы за что-нибудь. Он наугад задавал вопросы, не зная, чего хочет, и отсутствие времени, которое когда-то вдохновляло, теперь только пугало и смущало его.
— Прости, Марджори, — беря себя в руки, промолвил он, — наверное, я чертовски скучен. Должно быть, это от кислородного голодания. Ты не возражаешь, если я немного опущу стекло? Да, так лучше. Покормите меня, дайте глотнуть воздуха, и я готов резвиться как козлик до позорно преклонных лет. Люди станут показывать на меня пальцами, когда облысевший, пожелтевший и благоразумно поддерживаемый корсетом, я буду вползать в ночные клубы своих правнуков, говоря: «Смотрите, это несчастный лорд Питер, прославившийся тем, что за последние девяносто шесть лет он не сказал ни одного умного слова. Он — единственный аристократ, избежавший гильотины во время революции 1960 года. Мы его держим как домашнее животное для своих детей». А я кивну головой, продемонстрирую свои новомодные вставные челюсти и отвечу: «Ха-ха! Бедные воспитанные Дети, они не умеют так веселиться, как мы в дни моей юности!»
— Если они будут такими воспитанными, у них не останется ночных клубов, в которые ты мог бы вползать.
— О да, но природа будет брать свое. И они будут прясться от официальных коммунистических развлечений, скрываться в катакомбах и раскладывать пасьянсы на бочке из-под нестерилизованного молока. Здесь?
— Да. Надеюсь, там кто-нибудь есть, чтобы впустить нас. Я слышу шаги. А, это ты, Эйлунид! Как Сильвия?
— Вполне, только лодыжка распухла. Подниметесь?
— А ее можно повидать?
— Да, она выглядит вполне прилично.
— Хорошо, потому что я привела с собой лорда Питера Уимзи.
— Здравствуйте, — поздоровалась девушка. — Вы, кажется, занимаетесь расследованиями? Вы приехали сюда в поисках трупа или еще чего-нибудь?
— Лорд Питер расследует дело Харриет Вейн.
— Серьезно? Это хорошо. Рада, что хоть кто-то этим занимается. — Она была низенькой и плотной, со вздернутым носом и насмешливым взглядом. — Что вы думаете по этому поводу? Я думаю, он сам это сделал. Он был из тех, кто постоянно себя жалеет. Эй, Сил, здесь пришла Марджори с одним типом, который собирается вытащить Харриет из тюрьмы.
— Тащи его сюда немедленно! — донесся голос из глубины дома. Дверь открылась, и они оказались в маленькой гостиной, обставленной с аскетической простотой. В кресле, положив забинтованную ногу на ящик, сидела бледная девушка в очках.
— Я не могу встать, потому что, как говорила Дженни Рен, спина моя плоха, а ноги неверны. Кто этот герой, Марджори?