И на Гнездиловских высотах плохая аура. У меня было несколько раз, что я один там ночевал. Не дай бог! Я слышал и шум боя, и слышал крики. Но я не пил, не пил. Вон, дед один мне рассказывал — про Мясной Бор же, наверное, знаешь? Вторая ударная. Когда вахты-то пошли, там же очень много останков. Как делали: дают квадрат, и весна не весна, в любую погоду должен этот квадрат прочесать. Тогда министерство обороны выдавало консервы, сухпайки, примусы. Работай.
А он был учителем истории, с ним было человек двенадцать детей. Седьмой класс. Когда их выкинули на назначенный квадрат, то оказалось, что все вокруг затоплено. Он и говорит: «Я не знаю, чего делать, как искать». По пояс воды, низина. Взяли и сделали плот, поплыли. Вечером прибило их на какой-то бугор. Там и остановились. Ночью как начали дети плакать! Слышат, говорят, что-то не то. Дед говорит: «Я не знаю, что с ними, у них, наверное, все это более чувствительно, молодые».
Когда рассвело, начали искать. В этом бугре он нашел, я не помню, то ли тридцать, то ли двадцать детских останков, все с пулевыми ранениями. Убрали в мешки. А когда приехали их забирать, ему говорят: «Ты чего сделал-то?» Он отвечает: «Я ничего не выдумываю, никакое кладбище я не копал». Его там опрокинули, не стали забирать эти останки. А потом нашли документы, что в тех места был партизанский отряд с семьями, прятался там. И если уж воинам доставалось по тридцать грамм хлеба, они там с голоду кору ели, то партизаны же вообще были без снабжения. С детьми. И матери начали сходить с ума, видя, как дети мрут с голоду. Решили идти на прорыв — и детей застрелили. И он, видимо, нашел их, этих детей.
У меня дед мой никогда ничего не рассказывал, хотя я поисковик и всю дорогу других ветеранов опрашивал. Знал я, что дед воевал, но если сам фронтовик ничего не говорит, значит, нормально хлебнул лиха, по-настоящему был в боях. Он сам говорил: «Это ад! Чего мне о нем вспоминать, рассказывать?» И никогда не рассказывал, но, когда уже совсем плох был, сказал: «Нас предали. Я на Волховском фронте был». После того как Власов сдался, всех остальных автоматом занесли в предатели. Он говорит: «Я потом все это скрывал, потому что выискивали и отправляли в лагеря. Хотя я воевал до последнего, пока не ранили». Я помню, у меня дед кусок хлеба маслом подсолнечным всегда поливал и солью — говорил, вкуснее нет еды. Я тогда не был поисковиком еще — пиздюк, лет восемь. Говорил: «Дед, дед, все равно расскажи о войне».
Но настоящие участники войны, кто многое прошел и видел, никогда не любили об этом рассказывать. Не было там ничего приятного. Не хочет мозг это вспоминать. Я так понимаю, если, например, 10 человек в окопе, и сказали взять ДОТ[16], то они все знали, что всего два-три человека останется. Либо вот этому лейтенантику, который должен назначать, на кого указать, кто пойдет. Я думаю, это тоже драмы, боли.
[...]
Десантников как-то копал, недалеко от Зайцевой горы[17]. Мне местные же рассказали. Деревня, зима. Фронт же отодвигался, какой немцам смысл был гарнизоны в глуши держать. В 41-м и 42-м году война, в принципе, была только вдоль дорог.
Потому что вокруг снег, просто никуда не проедешь. Потому ставили гарнизоны по несколько человек.
И вот рассказывали местные: приходит такой гарнизон, стучатся в дверь, мол, прячьтесь, сейчас будет война. Все сразу по погребам: знают, что такое бомбежка, что такое стрельба. А детям все равно — залезли на чердаки. И вот наши лыжники, десантники, без всякой разведки, едут на лыжах. Немцы их и покосили из пулеметов. Кончилась стрельба. Через какое-то время привезли они двенадцать человек пленных. Немец зачитывает: «Вы не военнопленные, вы диверсанты, значит, партизаны, подлежите уничтожению. Если бы были регулярные войска — мы бы вас в концлагерь. А так — расстрелять».
Местные-то смотрят и не понимают, что происходит, языка же не знают: солдаты немецкие отказывались расстреливать наших солдат. Говорят офицеру: «Для этого есть эсэсовцы, мы в бою настреляли, расстреливать не будем». Офицер их построил, начал гонять по снегу. А местные не понимают, в чем дело, потом уже узнали. Короче, мучали-мучали, пришли финны. Финны расстреливать не стали, по ногам постреляли и оставили замерзать.
Весной 42-го пришли в деревню немцы, приказали этих десантников закопать, и тех, что расстреляли, и тех, что в поле остались. А позже пошли в лес местные жители еду собирать, листья, нашли еще — тех, что ранены были: в лес уползли, бинтовались и замерзли. Тоже сами закопали. И вот я эти три ямы искал.
С 1 по 6 декабря началось наступление наших, немцев отогнали от Москвы на двести километров по всем направлениям. Раненых было, ты представляешь, сколько, тысячи. Знакомый рассказывал, они пацанами тогда были, дело было в Кубинке. Видели, как раненых этих на носилках сносят, сносят, сносят, сносят. Палатки разбили, тут же режут, пилят, зашивают. И он говорит: «Мы смотрим, хирург входит и показывает: этот, этот, этот, этот, этот». Их после отдельно относили куда-то. А детям же интересно, следили. Ну и увидели, что отобранных уносили куда-то отдельно и там оставляли. Поглядели: а там не было ни операционных, ничего вообще.
17
Зайцева гора — господствующая высота в Калужской области, на которой находился немецкий опорный пункт. Неоднократно безуспешно штурмовался советскими войсками, был взорван с помощью подкопа.