Вот организовался отряд «Следопыт» в школе, которая имеет отношение к 80-й дивизии. Там какие-то бывшие военные на пенсию вышли — надо заниматься чем-то. Я говорю: «Ну как, чего, давайте, ребят. Я высоту, где полегла эта дивизия, сам нашел по картам, я там столько поднял. Давайте детей — сколько таких траншей неподнятых!» Говорят: «Да ты что! Первое — это никаких выездов. У нас тут учатся дети таких людей — не дай бог ногу сломают или сучок им пропорет чего».
А вот еще хуже было. Мы вступили в объединение «Нарвский рубеж», у них есть площадочка, на которой разбрасывают осколки, — там дети и занимаются поиском. Зарплаты есть. Тишина. Патриотизм. Какой патриотизм? Ладно. Вот тебе и патриотизм. Мне один из «Следопыта» недавно написал, я ему говорю: «Нам не по пути. У меня годы ограничены, я старый уже, мне хочется побольше найти, вытащить, что-то еще узнать, неизвестного много». Ну и он же потом говорит: «А как бы к тебе самому попасть?» А я, наоборот, стараюсь ото всех отбиваться, потому что едут все за хабаром в основном.
Места, архив, надо работать, чтобы что-то найти... Московская область, например, — копать тут уже почти негде. Я серьезно говорю. Все бои в Москве и Московской области были вдоль рек, вдоль дорог и около деревень. Почему? Потому что зима, в домах все прятались, да и жили кратковременно. Два- три месяца. Там где немцы были, давно уже дачные поселки, все застроено, места нет свободного вообще. А там, например, где Смоленщина, наоборот: чужаков не пускают, хлебные места не дают — уже открытым текстом. Смоленщина чужих не пускает, потому что своим работать негде. В Калуге тоже прижимают.
Вот почему я решил работать по высотам? Понял, что фронт в 43-м сдвинулся, основные бои и потери были там, где немцы ставили укрепрайоны. Высота могла держать, если правильно построить.
Мне сейчас надо вспомнить все, что меня зацепило. Я вам не рассказывал, как мы под Чеховым искали самолет? Деревня Высокое. Со Славкой Хруновым. Женщина к нам вышла. Понимаете, в те годы, в 70-е, мы приходили в деревни — и все были к нам с душой. И вот такой рассказ. Женщина седая вышла к нам, говорит: «Я до сих пор проклинаю, что в нашу деревню немцы зашли». Фронт же до самого Чехова не дошел. И они жили нормально. Но как только сместился фронт, заняли их деревню, поставили штаб — начались бомбежки, хотя до этого все было тихо-мирно. Она и говорит, что как-то от бомбежки убегали (а дочка или сын — сейчас уже не помню), что-то забыли в доме, побежали. В общем, ударило сильно об землю эту девочку — она погибла. Женщина эта пришла в штаб и так и сказала, что «пока вас не было, все было тихо». Я не могу это пересказать так, как она рассказывала, чтобы понять, что меня зацепило. И самое главное еще что: там была горница, в ней держали раненых — им же воздух свежий нужен. Пришел какой-то штаб, и раненых перенесли в землянку, где вода. А в горнице встал штаб. А потом, когда начали бомбить, уже наоборот — раненых обратно в дом.
Что действительно поражало — когда, бывало, говорили, что, мол, немцы у нас были хорошие. Что на Поныревском поле я копал под Курском, что в Гагарине здесь. Местные рассказывали: «А у нас немцы были хорошие». А там, под Гагариным, фронт полтора года стоял, немцы воевали как в две смены. На расстоянии семи километров деревня, они в ней живут — два взвода. Первый взвод на передовой, значит, другие на хозяйстве в деревне, неделю отдежурили и меняются. У них это была как работа.
Женщина рассказывала, что вот, офицер пришел, оба взвода построил, говорит им: «Вот, мол, женщина русская, сухпайки выдавать ей, прикоснется к ней кто — трибунал». За ней чистка, уборка, готовка. И те, которые отдыхали, они ей показывали и детей, и... Вот как бывает, есть же такой термин, когда террорист с заложниками в контакт входит, и иногда даже идет такое, что заложник его понимает, почему так вышло. Так и здесь, она говорит: «Они нас не обижали». У дочери рука была какая-то больная, и эти солдаты позвали своего фельдшера — абсцесс был, что ли, и доктор его вырезал, вылечили. И она говорит: «Я тогда впервые попробовала, что такое шоколад, и на столе еда была».
Ты же представляешь, как до войны жили в деревне, на трудодни работали? Денег не давали, зарплату давали той же картошкой. И уйти из колхоза нельзя было. Я в это не верил, смеялся, а потом мне рассказывали: нельзя действительно почему-то было из колхоза уйти. У них паспортов не было. Ну как так? Это же неправильно.