Ф.Д.: Нет.
В.Х.: Хорошая реакция. Военнослужащие сил НАТО и наши военнослужащие имеют общий проект. Этот проект осуществился на моем приходе. Они не поисковым занимались делом. Они вместе с немецкими солдатами пересыпали дорожку, которая ведет к храму. Вместе с тачками, со всеми делами, с гравием. Сняли старое покрытие, сделали новое и в течение недели с лишним вместе трудились. Я им экскурсии провел, рассказал все. Все было хорошо, вместе работали за милую душу. Жаль, что страна об этом не знает. Что натовцы и наши сделали вместе дорожку к моему храму, это вот действительно было.
А так вообще, конечно, где-то с 95-го года я знаю Невский плацдарм оборонительный, пятачок, Синявинские высоты, до 2003 года, наверное, мы хоронили до четырех раз в год, два весной и два осенью, иногда по 3 000 останков. Ну и вот так вот калькулируя, складывая потихонечку, я сейчас прихожу к цифре, что участвовал в захоронениях более 70 000 наших солдат, даже больше, за двадцать пять лет. Из них двадцать лет я уже как священник хороню, до этого — как дьякон участвовал.
Конечно, все это не случайно. Я ведь городской человек, меня звали в городские храмы — куда угодно, под золото куполов. Но я считал, что не достоин. И вот Господь привел меня именно в тот храм деревенский. Он был разрушенный весь, заросший. Но схватил меня намертво. На другой день я повез туда свою семью, мы там бродили, продирались через заросли. Жена спрашивает: «И что, тебя могут вот сюда, в глушь, послать?» Я говорю: «Да, могут». — «Круто!» Это была оценка неожиданная, она тоже вообще-то городской человек. И это служение в Кировском районе стало как бы промыслительным, потому что тогда еще в лесах сколько всего было. Да и сейчас полно всего... Но, повторюсь, меня будто вожатый вел к этой ситуации. И я, честно говоря, не знаю, чего я хорошего сделал в жизни, чего я сделал хорошего как священник, например, но вот то, что участвовал и участвую в увековечении памяти — это, пожалуй, важно.
Я со щупом не хожу — хотя есть и найденные мною ребята. Найденный на Ивановском пятаке солдат. Естественно, он с фамилией Попов, а как же. Поп пришел — кого он может найти? Только Попова! Там блиндажи были. Немцы использовали большие 250-килограммовые бомбы, глушили наших. Когда Манштейн приехал, они стали бросать то, что предназначалось для города, для тотальных разрушений, стали бросать в полевых условиях и глушили наши блиндажи. Если такая бомба взрывается — на километры все умирает. Тоннами земли все засыпает: траншеи, блиндажи. Вот такие блиндажи были отрыты ребятами из Красноярска. И я проходил, говорю: «Так поищите здесь, может найдем!» — «Да нет, вот четыре пары обуви, четыре подсумка...» — «Так, может, и имя найдем?» — «Да нет, искали уже». Блиндаж этот заливает водой — они как отрыли, сразу вода пошла. Я им: «Ну посмотрите». — «Ладно!» Проложили две жердины, полезли, в воде щупают. Я пошел в это время посмотреть на воронку от бомбы, она тоже превратилась в огромный пруд лесной. Ребята сказали, что до ее центра донырнуть не смогли. Глубокая. А в это время уже кричат: «Нашли, батюшка, нашли!» Тащат котелок, весь в глине. Вода, видимо, вымыла. Они открывают его, а там каша перловая с тушенкой. Как вчера сваренная. И ложка воткнута. Потому что глиной замуровало сразу, консервы получились. И ложка такая, несгрызенная. То есть с новой ложкой практически пришел, мало ей попользовался. Я говорю: «Ну, давайте, отмывайте». А жирная каша, как вчера сваренная. Спрашиваю: «А котелок-то подписан?» Они кричат: «Да! Да! Подписан!» — «Читайте, чего там?» — «Попов!» У меня в музее этот котелок есть.
Еще так получилось, что я с малых лет любил ездить на мотоцикле. Детство проводил в деревне, а там основной транспорт — наши «ковровцы» да «ижи». Я и студентом на них ездил, и первый мой транспорт был мотоцикл с коляской. Мы переезжали с квартиры на квартиру с первым ребенком: все умещалось на этот мотоцикл. Но уже став священником, я вдруг понял, что если кто со мной и будет ездить за границу поминать наших, если кто и может активно включиться в дело памяти, так это мотосообщество. И у меня поисковая субкультура слилась с субкультурой мотосообщества нашего. И на стыке образовались проекты, о которых я рассказывал, поездки в Европу. Среди разных вещей, которые мы делаем — восстановление историографии. Сейчас, например, занимаемся Молосковицким танковым сражением. Историографией не отражено, что 10-15 августа 41-го года на большом плацдарме столкнулись две немецких дивизии танковых, прорвавшихся через Лужицкий рубеж, с нашими 1-й танковой и 1-й ополченческой. И вот пять дней проходили танковые засады, артиллерийские дуэли. На самом деле — большое танковое сражение. Где-то 480 танков с немецкой стороны и примерно 185 с нашей. И это не отражено в историографии, нет такого понятия «Молосковицкое танковое сражение». А это большой плацдарм, на этой территории было десять деревень, а в центре маленькая деревня под названием Курск. Офигенно, да? Это 41-й год. Такой профитизм, такой промысел. И вот мы там отрабатывали какие- то элементы танкового боя, которые еще не умели делать. Мы у них учились, на самом деле. Проигрываем, отступаем, но задерживаем их там на эти пять дней. И это реальное историографическое белое пятно, мы его сейчас разрабатываем. Мы выехали туда, поставили там щит — имитация красного мрамора — с описанием боя, с фотографиями, где, что, чего, как. Благодаря этому была сделана реконструкция боя. Кромка леса почти не ушла. Вот здесь по фотографиям должен быть танк КВ. Идут поисковики местные, ребята, наивные такие. Они пошли искать танк, нашли танкиста Перетятько, он в десяти метрах от того места лежал, определили по Красной звезде. Так что это не шутка все, на самом деле. То, чем мы занимаемся — тоже реальный поиск все равно.