Я хорошо знаю казанцев, знаю Коноплева. Надо понять и ответить самим себе на вопрос: чего мы хотим? Взять из одной ямы и положить в другую? Или мы хотим какой-то след оставить? Казанцы ведь не настаивают на том, что именно их вариант итогового документа единственно верный. Они были готовы к диалогу, я всю эту историю изначально знаю, как это происходило. Они говорили: «Мы делаем так, предложите, как по-другому! Тогда, может быть, будем делать по-другому». Но никто не хочет вести переговоры.
А давайте зайдем с другой стороны. Сколько солдат за последние годы было переучтено в архиве министерства обороны из без вести пропавших в погибших? Я могу вам сказать. Пять! Мы каждый год рапортуем про тысячи найденных имен, но переучтено при этом пять человек. Все остальные как числились без вести пропавшими, так и числятся. А результат нашей работы в чем? Мы подняли из одной ямы, положили в другую. При этом потратили кучу денег, кто-то получил ордена и медали. А что солдату с этого? Да ничего. Все остальные не переучтены, потому что нет общей системы учета погибших. Казанцы придумали свой протокол — и большинство его заполняет; с военкомата, который должен ставить подпись на акте захоронения и отправлять в архив этот документ, эта функция снята. От общественников же не принимают документы. Вот мы проект «Дорога домой» ведем три года. Я пытался отправлять напрямую в архив документы тех людей, которых мы отвезли на родину и похоронили. Не принимают. Общего мнения о том, как должен выглядеть этот документ, нет. Нам говорят: вы договоритесь, каким должен быть документ, на основании которого мы будем списывать с учета, тогда мы и будем списывать. Поэтому я благодарен казанцам, что они хотя бы у себя собирают то, что есть, хотя бы у них на серверах это остается: есть откуда это выдернуть, если что. А так — мы работаем для себя.
В моем понимании, большая ошибка нынешних руководителей, чиновников, — что поисковик стал таким вот рыцарем без страха и упрека: все они в болоте, из последних сил... Я не знаю ни одного человека, включая меня, которому бы это было тяжело. Надо признаться себе — нам в кайф. И некоторые из нас, не все, за то, что им в кайф, хотят еще получать какие-то привилегии. Когда я в Москве работал, ко мне приходили люди — хорошие мужики, состоявшиеся, зарабатывают, — «Дай нам денег на экспедицию». Я задаю им вопрос: «С какого переляху?» Они говорят: «Мы едем копать». Ну, езжайте. Вас что — кто-то заставляет? А сейчас совет администрации кланяется поисковикам, какие они великие,
и поисковики кланяются администрации. А посередине убитые — и про них никто не говорит вообще. Ну и как это называть? Какие у меня моральные подвижки — они у каждого разные. Но мне это в кайф, и я поэтому этим занимаюсь. А государство, поставив поисковиков на пьедестал, испортило их, и многие этим пользуются: медали, ордена, значки... И получается, что, если не доведем это дело до конца — мы работаем просто для себя. Потому что нам в кайф прийти, покопаться, сделать то, что нравится, особо себя не утруждая, и еще за это медаль получить. Ну, наверное, это нечестно по отношению к погибшим? Поэтому я не считаю, что казанцы перегибают с протоколами; я считаю, что должен быть учет.
Я изучил систему увековечения почти во всех странах бывшего Советского Союза. В моем понимании, самая правильная система в Белоруссии — там есть поисковый батальон, как у нас, только у него функции другие. Общественник не может выйти в поле без представителя батальона, этот представитель везде ставит свою подпись. Это человек, который получает государственную зарплату и несет за работу государственную ответственность. Если он что-то там накосячил, с него спросят. А у нас с кого спросят за что? Поэтому у нас что появляется: кто-то решил подделать медальон, кто-то вместо русских немцев хоронит, кто-то кладбища раскурочивает. То есть, грубо говоря, подойти и спросить не с кого. Разве что мы его можем общественно порицать. Но человеку без совести — все равно.