Почему для меня все это железо дорого? Не потому, что мы его продаем где-то, мы ни одной вещи не продали. Наш руководитель сказал: что пересекло забор музея, обратно ни в каком виде не попадет. Мы же понимаем, что ветеранов ВОВ все меньше, уже нет людей, которые об этом рассказать могут. Мемуары — это одно, а вот у нас стоит танк — мы всю его историю разузнали, и он сам про себя может рассказать. Это такие железные свидетели. Они-то навечно останутся, я на это очень надеюсь.
Чтобы лезть в политику, уже и возраст не тот... И уже неохота. Пробовал, не очень получилось, — тратить нервы не хочется. Я уверен, что те же люди, которые сейчас в руководстве всех этих больших организаций стоят, — они тоже несамостоятельны. Как им говорят, они так и делают. Когда начались сложности? Когда появились деньги. Потому что появились обиженные: кому-то много дали, кому-то мало. На примере «Долины» смотрю: есть отряды, которым деньги дают, есть такие, которым не дают... У руководства есть объяснение, но людям никогда этого не объяснишь. Когда все в равных условиях, все волонтеры, — мы все одинаково работаем, кто-то лучше, кто-то хуже, но мы за это ничего не получаем. А когда вроде волонтер, но «на тебе за бензин деньги, а вот этому не дам», даже если я объясню, почему не дал денег, он все равно обидится. Я хотел добиться того, чтобы не давать живые деньги, а организовать все условия: вот тебе сваренная каша, теплый туалет, палатка, — все, иди работай. И тогда понятно, кто здесь турист, когда начинается «я так не хочу, хочу делать, как считаю нужным». Ну и ясно, что ты здесь не для того, чтобы выполнять задачу, — ты приехал отдыхать. А когда появляются деньги, это уже... Не то что люди такие плохие, просто это, наверное, у каждого человека в крови.
У нашего руководителя есть проект «Дорога домой», который я веду. Если бы не этот проект, я бы, наверное, уже отошел от поиска. Когда садишься в машину, приезжаешь к кому-то домой... Я называю ее «Машина совести». Лежит мужик, ты едешь по стране и смотришь, везешь его куда-нибудь в Башкирию, думаешь: «Какие горы красивые, ему, наверное, понравится», или видишь деревню заброшенную, думаешь: «Как мы это допустили», а когда домой его привозишь, его потом через всю деревню на руках несут, и люди искренне плачут, — и тогда понимаешь, что не бросишь это, останешься ради этих людей. А когда приходишь и видишь, что вот ты его выкапывал...
У меня до сих пор перед глазами прошлогодний случай: нашли танкиста, в яму был сброшен. У него медальон был, ложка подписная, вещи сохранились. Потом его фамилию пробили: в 41-м году его представляли к ордену Красной Звезды. И, при том что в 41-м все награды снижали: вместо ордена — медаль, вместо медали — «спасибо», — ему повысили статус награды в штабе фронта, вместо Красной Звезды дали Боевого Красного Знамени. Для тех времен это нечто, к представлению терминатор какой-то должен быть. И вот мы его доставали, вещи все сохранились, серьезный такой дядька: один нож в одном валенке, второй нож в другом, тут одна кобура, тут вторая, гранаты... И нашли его родню в Питере. Они даже дверь не открыли. Мы-то думали, что они должны настолько гордиться таким родственником! А им просто неинтересно. От них-то ничего не требуется: ну, просим что-то рассказать про погибшего, фотографии какие-то. А они от него отказались.
А тут я недавно новую историю слышал, мол, кто-то наверху сказал, что наша работа уже не имеет социального заказа! То есть все меньше людей, которым это интересно. И поэтому, мол, зачем нас поддерживать. Не впрямую так сказал, но это прозвучало. И, имея какой-то опыт этой работы, я понимаю, что действительно уменьшается социальный заказ. В моем понимании, в этом есть вина государства. Мы живем в мире, который сформирован по итогам Второй мировой войны. Почему военная история России больше других подвержена фальсификации, все ее пытаются изменить, переврать? Потому что преследуется в первую очередь такая цель: если мы сейчас объявим, что Советский Союз и Гитлер — это одно и то же, то через надцать лет можно сказать: «Пацаны, отдайте Калининград». И те, кто придет к власти через двадцать-тридцать лет, школьники теперешние, — они, не зная этой истории или зная ее так, как им диктуют, согласятся.
Это должен быть не социальный заказ, это должен быть заказ государства — сохранить свою историю. Петр Тодоровский сказал, что истории страны нет, есть биографии. Если вдуматься, почему бьемся за сохранение своей истории, — потому что у нас истории в семьях не сохранены. Если бы в каждой семье сохранили бы свою историю, не надо было бы бороться за историю страны. Потому что любой ребенок знал бы: вот мой дедушка, он воевал, дошел до Берлина, а фашисты его там сожгли в танке в 45-м году. Мы пытаемся сохранить историю страны, не имея истории в семьях. Почему эти люди (я о них вообще без пафоса говорю), каждый этот солдат, каждая эта фамилия, — они заново в строй встают? Потому что, когда он до дома доезжает, про него там зачастую уже забыли. Но есть нормальные люди, которые пусть не помнили и не знали, но вот привезли, и целый пласт истории в их семью вернулся. Буквально два дня назад из Нижнего Тагила приезжал замглавы администрации сельского поселения. На машине приперся оттуда за мужиком, просто его земляк. Сказал: «Всех заберу, кого найдете. Приеду и заберу». Мать этого погибшего похоронена рядом с его матерью, а так он ему никто. Но теперь все в этом сельском поселении будут знать этого мужика. Может, кто-то послушает, сохранится история.