— Ничего, если я дерзну разделить ваше одиночество?
— Какое же это одиночество, если вы здесь, — резонно заметила Марго. — А про шелка неплохо получилось, — добавила она, взглянув на свое видавшее виды пальтишко.
— Художественная гипербола, вполне допустимый прием в стихосложении, — важно сообщил он. — И вообще, не одежда красит человека.
— Благодарю. Так это вы сами сочинили?
— Несомненно, сам. Когда увидел вас в первый раз. Я ведь уже не первый день за вами наблюдаю.
— Вот как? А я думала, что Блок, только мне кажется, что…
— Ничего от вас не скроешь! — сокрушенно воскликнул он. — Его начало, мой конец.
— Так сказать, применительно к обстоятельствам.
— Вот именно. Разрешите представиться. Станислав Семаго, художник, известный… м-м-м… в узком кругу.
Марго заливисто рассмеялась. Надо же, не прошло и пяти минут, а он ухитрился насмешить ее.
— А вас, случайно, не Лизой зовут? — продолжал он, ободренный успехом.
— Нет. А почему вы так решили?
— Ну как же! Ночь, набережная, прямо сцена у Канавки из «Пиковой дамы» Чайковского. «Ох, истомилась я го-о-рем…» — пропел он, слегка дрожащим голосом. — Надеюсь, вы не собирались последовать ее примеру?
— Странные мысли приходят вам в голову. Давешняя мысль о том, чтобы утопиться, показалась ей сейчас донельзя абсурдной.
— Вот и славно, вот и славно. — Он довольно потер руки. — Однако становится холодно. Может быть, пройдемся, если вы, конечно, не возражаете.
Он помог Марго подняться, и они, не торопясь, пошли вдоль набережной.
— Вы так и не сказали, как вас зовут.
— Маргарита Георгиевна. Марго, — поправилась она. Его быстрая, непринужденная речь, подпрыгивающая походка, смешные оттопыренные уши каким-то непостижимым образом исключали такие нелепые формальности, как отчество. Марго чутким ухом сразу уловила диссонанс.
— Поразительно! Марго! Мне можно называть вас так?
— Можно.
У Марго было такое чувство, будто она знает его уже лет сто. Ни малейшего намека на неловкость.
— А вы зовите меня Стае. Все знакомые зовут меня именно так. Стае, так я подписываю свои картины. Звучит, верно? Просто Стае, никаких фамилий. Здорово? Кстати, не хотите ли взглянуть? Ну, на картины. По странному стечению обстоятельств они все сейчас у меня дома. А живу я совсем рядом, в Аптекарском переулке.
Марго сразу стала там своей, в этом странном кружке художников и поэтов. Все они были немного сумасшедшие, малохольные, по меткому выражению Стаса, голодные, молодые и прямо-таки бредили искусством. Они все жили в одном доме, старом двухэтажном особняке по Аптекарскому переулку, шатались друг к другу в гости, пили мутный самогон, который где-то раздобывал Стае, читали стихи и говорили, говорили об искусстве ночи напролет. А о чем еще было говорить?
По всему выходило, что только искусство и может спасти этот разваливающийся мир. В огне революции и Гражданской войны, в потоках крови должно родиться новое искусство, искусство восставшего народа. Оно очистит и объединит распавшуюся страну, восстановит пошатнувшуюся веру.
— Возьмите простой деревенский лубок, — кричал Стае, размахивая стаканом. — Сколько в нем простых, бесхитростных человеческих чувств! Никакой лакировки, никакой манерности. Вот как надо писать, чтобы достучаться до сердца народа, чтобы стать ему близким и понятным.
Он уже прилично выпил. Глаза блестели, уши полыхали кораллом. Его простодушный энтузиазм был бы смешным, если б не искренняя вера в свою правоту, увлеченность и пыл. Все, и Марго среди них, невольно заражались его настроением.
— Чепуха, Стае. Опасная чепуха!
Марго, вздрогнув, обернулась на голос. Из угла поднялся высокий человек с густыми волнистыми волосами до плеч. Лицо его было бледно, ноздри ястребиного хищного носа нервно подрагивали, тонкие губы были плотно сжаты. Он обежал глазами присутствующих. Взгляд его желтых глаз, напоминавших глаза тигра перед прыжком, остановились на Марго. Она вся напряглась под платьем. Почему его взгляд так действует на нее?
— Вы тут все без устали разглагольствуете об искусстве, а на самом деле убиваете его. Искусство — это высшее проявление духа. На этих высотах обитают лишь избранные, они и показывают туда дорогу простым смертным. А вы хотите разменять его на медяки, вынести на площадь, на публичную распродажу. Как шлюху, как уличную размалеванную девку!
Горло его дернулось. Он рванул ворот рубашки, будто ему не хватало воздуха. Все притихли и завороженно смотрели на него.
— Вот ты, Стае, ведь был неплохим художником. Была в тебе искренность, и сила, и стиль. А теперь? Все твои красные квадратные бабы ничто, вульгарная фальшь и фиглярство! Хочешь на красном коне въехать в вечность? Не выйдет! Твой же собственные персонажи перемелют тебя, высосут и выплюнут шкурку.
Стае трезвел на глазах. Он шевелил губами, как рыба, выброшенная из воды, силясь хоть что-то возразить, и не находил слов. И как они ухитряются оставаться друзьями, думала в ужасе Марго. Ведь такие сцены повторялись с завидным постоянством, после чего они разбегались, день не разговаривали друг с другом, а к вечеру уже были не разлей вода. Словно подпитывались друг от друга, чтобы с новыми силами начать воевать и спорить с пеной у рта.
— Вадим! — вскричал Стае, обретя наконец голос. — Ты — мертвец! Ты еще ходишь, говоришь, как живой, но весь уже покрылся зловонной могильной плесенью. Сам мертвец и еще пытаешься утащить с собой живых. Свежий ветер перемен бесит тебя.
— Свежий ветер? — Губы Вадима скривились в зловещей усмешке. — Твои большевики потопили Россию в крови, а ты, как попугай, талдычишь о свежем ветре!
— Революция не бывает без крови. Все новое рождается в крови. Вспомни Францию, Робеспьера…
— И гильотину, головы, летящие в корзины. Ты хоть помнишь, чем все это кончилось? Я тебе помогу. Наполеоном и новыми реками крови.