— Чудеса! Мужик ты вроде справный. Хотя кто их знает, этих баб, что им нужно. А может, оно и к лучшему, а? Или любишь ее?
— В том-то и дело, что люблю.
— Бил ты ее мало, — убежденно сказал мужичонка. — Прям как мой брат, вот она удила-то и закусила.
— Скажешь тоже, женщину бить.
— Дурак ты, братец. Баба — она кнут любит, что твоя кобыла. Притащи ее за волосья в дом да обломай бока. Ну, не круто, так, для острастки. Шелковая станет. Может, она оттого и ушла, что бил ее мало.
— Да я ее вообще не бил.
— Чудила ты, прям как не русский человек. Баб понимать надо. Не бьет, значит, не любит. Образованный небось, а простых вещей не понимаешь.
А может, он в чем-то и прав, подумал Басаргин. Как знать? Ведь он, по сути, сам виноват в том, что произошло у них с Марго. Все молчал, ждал, что одумается, и дождался. Может, стоило встряхнуть ее как следует, чтобы в голове прояснилось, чтобы поняла, что своими руками разрушает их счастье. А ведь счастье было, было и будет. Теперь он твердо знал это.
Осторожный стук в дверь разбудил ее. Марго приоткрыла глаза. Стук повторился, нерешительный, словно заранее извиняющийся.
Все тело ныло от неудобной позы. Шея вообще окаменела и не слушалась. Еще бы! Заснуть в шезлонге в вечернем платье да еще с этой махиной на шее. Марго прикоснулась к ожерелью и ахнула. Жемчуг Александра Второго! Она ушла в нем от Осман-бея, бродила как сомнамбула по темным бульварам, пока не добралась наконец до дома. Безумие, чистое безумие! Ведь убивают и из-за менее ценных вещей.
Шезлонг, в котором она уснула уже под утро, принадлежал еще старой хозяйке, актрисе. Даже, кажется, была фотография в каком-то журнале. Госпожа Лозовская отдыхает после спектакля. Она полулежала в этом самом шезлонге в позе Сары Бернар с известного портрета, подняв к виску согнутую в локте руку. Та же прическа с напуском, тот же туманный усталый взгляд. Только госпожа Бернар запечатлена на портрете в гордом одиночестве гения, а у ног госпожи Лозовской свернулся клубочком красавец супруг.
Теперь в этом шезлонге госпожа Басаргина, вернее, товарищ Басаргина. Марго подняла к лицу руку и изобразила томный взгляд. Прошу любить и жаловать. Эта дама, достопочтенный шезлонг, ухитрилась в одночасье потерять и мужа, и покровителя, и работу. Правда, приобрела бесценный опыт. Как это сказал Осман-бей? Поражение — это тоже победа. Над собой. Стук в дверь повторился.
— Ох, настырные! Войдите, не заперто.
В комнату просунулась Татьяна Суржанская, еще в папильотках и в халате. Впрочем, в таком виде она расхаживала до обеда, поэтому определить по ней время не удастся, а голову поворачивать не хотелось.
При виде Марго еще слегка припухшие от сна кукольные глазки Татьяны выпучились до устрашающих размеров.
— Бог ты мой! Куртизанка! Маргарита Готье! Не хватает только камелий. Сбегать?
Она с готовностью развернулась к двери.
— Брось, Татьяна, и без тебя тошно.
— Да ладно, — примирительно сказала Татьяна. — Кто тебя еще развлечет, как не я? Кто тебя еще поймет, как не я, старая грешница?
— Да знаешь, Тань, из грехов-то одна гордыня.
— Ой ли!
— Хочешь — верь, хочешь — нет. Но гордыня, как и прелюбодеяние, тоже смертный грех. Расплачиваться, так или иначе, придется.
Татьяна обошла вокруг Марго, прижав к груди пухленькие ручки с ямочками у локотков.
— Боже мой! Царский жемчуг, царский! За такую красоту можно и согрешить.
— Бижу, подделка, — быстро сказала Марго.
— Ну, мне-то ты можешь не рассказывать. — Татьяна торжествующе сверкнула глазами. — Роскошь! Роскошь! Подарок?
— Подарок, — признала Марго.
А что ей еще оставалось? Глупо опровергать очевидность.
— Ты только придумай заранее, что скажешь Володе, когда он придет.
— Если он придет.
— Уже так плохо? Он что, совсем ушел к своей сирене?
— Скажи, сколько еще народу знает об этом? Пол-Москвы или уже вся?
— Ты зря кипятишься. Надо же людям о чем-то говорить. А о ком еще говорить, как не о вас? Вы — люди заметные.
— Спасибо. Извини, мне хотелось бы переодеться.
— Ты заходи по-свойски. Посудачим.
— Обязательно.
«Она, в сущности, неплохая баба, — думала Марго, стягивая через голову платье. — Незлая и стервозна в меру. Просто попала в неподходящие условия. Нечем заполнить свою жизнь, муж слишком избаловал, не с чем и не за что бороться, вот она и расплылась, как тесто».
В ванной комнате царила прохлада. Некто веселый и задиристый выложил ее когда-то изразцовой плиткой с чертополохом и петухами, поэтому Марго приходила сюда не только помыться, но и подзарядиться бодростью.
Холодные струи стекали по телу, будоража и покалывая кожу. Марго что было силы терла себя жесткой губкой, будто сдирая что-то налипшее, и поливалась, поливалась из ковшика холодной, почти ледяной водой. Хотелось чего-то сурового, взбадривающего, отрезвляющего. Наказать себя, что ли, умертвить плоть, как черные монахи.
Жизнь постепенно возвращалась к ней, кровь бурно пульсировала в жилах, знакомый бодрящий ток понесся по всем клеточкам, по всем закоулочкам ее существа. Она растерлась пушистым полотенцем и, наспех закутавшись в халатик, вышла в коридор, где тут же столкнулась со своей соседкой-«испанкой».
Евгения Дмитриевна, как всегда ярко накрашенная и благоухающая ореховым маслом, поджидала ее у двери ванной. Сверкая белками расширенных глаз на загорелом лице, она схватила Марго за руку и зашептала возбужденно:
— Зайдите ко мне, Маргарита Георгиевна. Скорее, а то эти подслушают. Я видела про вас сон.
Под «этими» она разумела Суржанских, с которыми Павловы глухо враждовали. «Только этого мне не хватало, — подумала в унынии Марго, — слушать эту полоумную экзальтированную дамочку». Она недолюбливала Евгению Дмитриевну за скупость и колючий завистливый характер и старалась держаться от нее подальше.
Но Евгения Дмитриевна была настойчива и буквально тащила ее за собой.
В комнате Павловых было душно и пахло сухими цветами, красками и едой. Непередаваемое сочетание. Трудно было представить, как они вообще здесь живут. Принюхались, наверное, не замечают. «Баклажанной ноздри», ее мужа, дома не было. Его присутствие безошибочно замечалось по беспрерывному сопению и чавканью. Он все время что-то ел, словно внутри у него сидел ненасытный гигантский червь и требовал еще и еще. Он ел так, будто вся его жизнь зависела от этого, будто это было в последний раз. Он совершенно завораживал Марго этой своей особенностью, как диковинное инопланетное существо, которое живет по совсем иным, неземным законам.