— Что случилось, милый?
— Не могу без тебя. Дня не могу, понимаешь?
— Сумасшедший мой. Разве так можно? — упрекает, а сама прижимается к нему, и сердце от радости заходится...
От воспоминаний будто легче стало ему, идет быстро, размеренно, все дальше и дальше от города.
Жидкая посадка давно осталась, позади. Александр Антонович свернул на дорогу, которая спускалась вниз к пруду. Пасмурный день затягивало тучами, тяжелыми, неповоротливыми. Пахло снегом.
Часов в двенадцать, по полудню, он вышел к станции Очеретино. Хотелось пить, и Шведов повернул к небольшому, в два этажа, Зданию вокзала. Кубовая была разбита, краны покорежены. Невдалеке над огромной воронкой наклонился старый осокорь, словно хотел широкой с голыми ветвями кроной прикрыть глубокую рану земли. Он был сам смертельно ранен и чудом держался над своей могилой. Такие же могучие оголенные осокори окружали сиротливое вокзальное помещение, глядевшее выжженными глазницами окон на пустой перрон и взорванную колею. Вокруг никаких признаков жизни. Шведов глубоко вздохнул и собрался было идти, как увидел невесть откуда появившегося мальчишку. В больших не по росту валенках, в широченном ватнике, подвязанном веревкой, и потертом треухе, он медленно приближался к нему. Остановился шагах в трех и молча стал рассматривать незнакомца голодными глазами из-под нахлобученной шапки.
— Ты откуда такой? — спросил Александр Антонович.
— Сам откуда? — пробурчал тот.
— От моря синего иду. А Ясиноватая далеко отсюда?
— Раньше близко была, а теперь не знаю.
— Как это раньше?
— По железке ездили. На паровозе,— сказал печальным голосом мальчик и показал рукой на железнодорожное полотно.— Гляди, ничего не осталось.
— А если пешком, по шпалам?
— Наши по профилю ходют. Во-о-он за переездом,— ответил он и вытянул руку в сторону поникшего семафора.
Но Шведову нужна была дорога не на Ясиноватую, а в противоположную сторону — на север, к Донцу. Пустынный степной шлях спускался в овраги, взбирался на пригорки, пересекал реденькие рощицы и уныло уходил вперед и вперед.
Еще издали Александр Антонович увидел человека, сидящего на придорожном камне. Тот не двигался, видимо, спал, опустив голову до самых колен. «Закоченеет. Нужно разбудить». - подумал он и ускорил шаги. Но отдыхавший вдруг встрепенулся, резко встал. В его глазах мелькнула растерянность. Это был молодой парень в телогрейке и сапогах. Он напрягся, словно ожидал нападения незнакомца. Но Александр Антонович, скупо улыбнувшись, прошел мимо. Парня будто подтолкнули в спину, и он нерешительно двинулся следом. Смотрел на коренастую фигуру, на уверенную походку Шведова и убеждал самого себя, что впереди идет свой человек.
Вскоре Александр Антонович оглянулся, потом еще раз. Остановился, наклонясь, подтянул голенища сапог, постучал каблуком по замерзшей земле и стал ждать. Парень приблизился, и он спросил:
— Далеко идешь?
— Та на Донец,— ответил тот нерешительно.
— Значит, по пути... А имя-то как?
— Называйте Сашкой.
— Выходит, тезка,— сказал Шведов и протянул руку.— Будем знакомы. А дорогу знаешь?
— Первый раз иду.
— И я тоже. Вдвоем веселее,— проговорил Александр Антонович.— Зимний день с воробьиный нос. К вечеру нужно до села добраться.
У Александра Ященко, оперативного работника авиадесантной части, Шведов был не первым спутником на длинных дорогах оккупированной врагом территории. После выполнения спецзадания командир группы сказал, что они попали в окружение и следует по одному просачиваться через линию фронта и по возможности собирать сведения о противнике.
- Откуда же ты идешь, тезка? — спросил Шведов.
- Вообще-то из окружения,— ответил Ященко.— С неделю был в Сталино. Жил до войны на Буденновке.
— Послушай,— перебил Александр Антонович.— Может, мы и родичи с тобой? Я ведь тоже из Сталино...— И уже тише спросил: — Как там сейчас?
— До сих пор дымом пахнет. Лютуют, сволочи. Расстреливают людей, жгут дома... Лучше на фронте драться!
— А как же твои?
— Эвакуировались.
Шведов сцепил зубы, посуровел, задумался. Его снова растревожила мысль о семье.
В сумерках они попросились на ночевку в крайнюю хату какого-то хуторка. Дверь открыл горбатый старик. Ничего не спрашивая, показал на темный угол в коридоре, задвинул засов на дверях и ушел в хату.
Шведов и Ященко оторопело стояли посреди сенцев. Наконец Саша тихо проговорил:
— Может, уйдем?
— Здесь хоть крыша над головой,— ответил Шведов шепотом. Под сапогами зашуршало сено.— Вот и постель. Давай, располагайся,— уже громче добавил он.
Они забрались в сено и легли рядом — спина к спине. Саша попытался заговорить, но Шведов перебил:
— Ни о чем не думать. Спать. Выходить будем затемно.
Как ни пробирал вначале холод, как ни сосало под ложечкой от голода, все же усталость одолела их, и они уснули.
Шведова разбудило петушиное пение. Голосистый выводил свое соло где-то внизу, под полом. Александр Антонович растолкал Ященко. Вылезли из сена, и в тот же миг открылась дверь хаты, старик будто поджидал, когда проснутся гости. Он поманил их рукой.
На столе стояла огромная миска с квашеной капустой, рядом лежали две коричневые лепешки и печеная тыква.
— Гы, гы,— прогудел хозяин, кивая головой на стол...
Уже за селом Саша рассмеялся. Худой, с длинной шеей, почти еще мальчишка, он старался не отставать от Шведова, подстраиваясь к его широкому размеренному шагу.
— А немой вроде испытывал нас,— заговорил он.— Всю ночь, считай, на морозе продержал, а утром накормил до отвала.
— А откуда ему знать, что за люди его непрошеные гости,— отозвался Александр Антонович.— Может, ночевкой в холодных сенях и проверяет. Полезут нахально в хату — сволочи. Скажут спасибо за солому — свои, накормит их...
Обходя Славянск с запада, они заночевали в селе Ново-Николаевка. За более чем скупым ужином Шведов расспрашивал хозяйку, далеко ли от них находятся Пришиб, Богородичное и Дробышево.
— Там теперь фронт,— ответила женщина.— А Дробышево на той стороне. За Донцом. Там наши.
На рассвете они направились к Северскому Донцу. Голую землю сковал мороз. Было холодно, и Шведов поторапливал напарника. Часа через два вышли к молодому ельнику, стали пробираться между тонконогими деревьями. Вскоре ельник закончился и перед путниками открылась песчаная прибрежная полоса, полого спускающаяся к пойме. Они присели на корточки, осмотрелись.
— Давай,— шепнул Александр Антонович и по-пластунски пополз к реке...
— Какая ты у меня тихонькая, доченька. Совсем не слышно тебя. Или беду сердечко чует? Как же мы теперь будем? Как будем? — повторяла Матрена Яковлевна.
В комнате сумрачно. Серый свет с трудом пробивается сквозь маленькое окошко. Матрена Яковлевна перевела взгляд от ребенка и посмотрела на свинцовые стекла. Осторожно, чтобы не разбудить Нелю, отстранила ее от груди. Капелька молока задрожала на щечке у девочки. Мать легонько размазала молоко мизинцем. Неля зачмокала во сне. Матрена Яковлевна положила ее в кроватку и вышла во двор.
В подслеповатый домик у Кальмиуса она перебралась недавно. До этого снимала комнатушку на Седьмой линии. К ней пришла сослуживица по областному отделу уполномоченного наркомата заготовок и сказала, что на Семнадцатой, по соседству с ними, пустует дом. Его хозяева эвакуировались.
— И не так страшно будет,— добавила она.— Все-таки окраина. Немцы в центре селятся.
Чужеземцы уже две недели в городе. Сердце никак не может смириться с тем, что произошло. Если бы не ее дочка! Всего полгода назад к ней в больницу приходили знакомые и радовались, поздравляли с рождением девочки. Матрена была переполнена счастьем. Жизнь с детства не баловала ее. После контузии, полученной на гражданской войне, умер отец. На руках у матери осталось пятеро детей. Матрена Ивановна, окончив два класса в родном селе Христофоро-Бойково, сначала помогала по дому, а четырнадцати лет приехала в Сталино и нанялась в прислуги. Хозяйка окрестила ее Соней. Пристало к девочке новое имя, так Соней и осталась. В 1932 году устроилась уборщицей в Дом Советов. Затем освоила специальность ротаторщицы.
Хоть и поздновато, но встретила любимого. У них появилась дочка. В заботах о крохотном существе не заметила, как подошла беда, ворвалась в дом война и все спутала, разрушила. Ивана призвали в армию.
Машины с красноармейцами шли по улице Артема.
Соня была на работе.
— Наши едут! — крикнул кто-то в комнате.
Все бросились к окну. Соня распахнула раму и попросила стоявшую рядом с ней Августу Гавриловну Богоявленскую:
— Если Ваню заметите, скажите.
Но она увидела его сама.
— И-в-а-ан! — закричала протяжно.
Он услыхал ее и поднялся во весь рост, замахал рукой.
— Ваня,— уже тихо сказала Соня. В глазах заблестели слезы.
А по улице бесконечно шли машины с бойцами...
«Повстречаемся ли мы, Ваня?» — прошептала Соня. Она остановилась у речки. Кальмиус, тоскливо журча, уходил в сторону завода. Две трубы чуть виднелись за огромным терриконом, пугающим своей чернотой. Раньше завод был живым существом. Теперь за терриконом стояла мертвая тишина. Мертвые дома, мертвый город.
Соня вздрогнула: ее окликнули. Она обернулась и узнала Богоявленскую.
— Откуда вы? — воскликнула Соня Иванова и бросилась к сослуживице.
— Вот видишь, нашла тебя,— ответила Августа Гавриловна и через силу улыбнулась, однако большие серые глаза оставались печальными.