— Если кто силен духом, так это вы,— возразила Чистякова.— Меня ведь не подозревают, что я партизанка. И никогда не будут подозревать. Утром, я надеваю шелковое платье, на пальцы кольца, на шее гранатовое ожерелье, беру портфель с листовками и отправляюсь на работу. Представляете? Полицейские, глядя на меня, почтительно сторонятся, думая, что я немецкая фрау.
Они дождались ночи. Ольга Александровна ушла в свою комнату и легла спать. Августа Гавриловна рассказала о знакомстве со Шведовым, о своем намерении уйти за линию фронта. Ирина Васильевна доложила, что печатание сводок идет нормально, тексты она получает регулярно.
— Вы представляете, какой переполох наделал недавно Костя? — шептала Чистякова.— Поднял всех на ноги!
Аввакумов устроился работать пожарником в клубе «Металлург», где демонстрировали фильмы. Ирина Васильевна дала ему пачку листовок. Во время сеанса Костя залез на чердак и бросил в отдушину десятка полтора прокламаций. В зале поднялся шум, зажгли свет. Появились жандармы и стали у выхода. Аввакумов скатился по внутренней лестнице в подсобное помещение и остаток листовок положил под урну в уборной.
Зрителей начали обыскивать и выпускать по одному, Костя открыл двери на другой стороне зала, и те, у кого были заветные листки, ушли.
— Отчаянные у нас люди,— закончила рассказ Ирина Васильевна.— Но мы отвлеклись. Пора браться за дело.
Она достала из-под столика, накрытого длинной скатертью, пишущую машинку, поставила ее на кровати. Дверь занавесила теплым одеялом и села на маленькую скамеечку перед машинкой.
— Ни пуха, ни пера,— прошептала Богоявленская и вышла в коридор.
Опустилась на крылечко и вытянула уставшие ноги. Тишина обволокла землю, высоко в небе перемигивались звезды, такие привычные и непостижимо загадочные... За спиной слышался стук машинки. Августа Гавриловна напряглась: Ирина ведь каждую ночь печатает листовки, а она сидит на стреме от случая к случаю.
Кто-нибудь услышит машинку — и произойдет непоправимое. «Что-то нужно придумать... Если бы среди полицейских был свой человек. Постой-ка, Лютому в Доле оставаться нельзя. А если его попросить? В интересах дела пусть поступит в полицию».
Небо рассек яркий луч прожектора. Где-то далеко-далеко послышался гул мотора. Еще один светлый столб поднялся в зенит. Августа Гавриловна позвала Чистякову. Гул русских самолетов уже явственно слышался над головой. Блестящие кинжалы прожекторов скрестились.
— Дудки! — азартно прошептала Ирина Васильевна.— Не поймаете нашего Ивана. Не поймаете... А вы, родные соколы, бомбите, сильнее бомбите этих зверей!
Вскоре Богоявленская узнала, что Ломоносов передал Поляковой полученные у Шведова листовки. На раннем рассвете Татьяна пошла к общежитию добровольческого батальона и в открытое окно бросила прокламации спящим солдатам. Весь день они шушукались меж собой. Кое-кто подальше спрятал призыв подпольщиков переходить на их сторону.
На конспиративной квартире Шведов снова увиделся с Ломоносовым и Дмитриевым. Он дал им задание похитить машину из гаража на Второй линии.
— Вы подключитесь к группе Бородача. Встреча завтра в двенадцать в горсаде.
— Днем? — удивился Дмитриев.
— Вы, надеюсь, будете в форме. Подойдете к Бородачу и поздороваетесь по-немецки, а прикурить попросите на русском языке. Это будет пароль,— сказал командир.— Бородача узнаете сразу. Высокий, с окладистой черной бородой. Тоже в форме.
В отряде появился типографский шрифт. Его достал через своего тестя Арутюнян. Знакомый шофер сказал Шведову, что видел в гараже печатный станок.
К приходу Вербоноля, Дмитриева и Ломоносова возле гаража уже дежурили Борисов и Оленчук. Был обеденный перерыв, один слесарь-немец возился со скатом. Подпольщики обшарили все закоулки в помещении, но станка нигде не обнаружили. На ремонтных канавах стояло три грузовика. Две легковых оказались без аккумуляторов. У пяти машин не хватало то ската, то руля, то коробки скоростей. Вербоноль с досады выругался.
Дмитриев обнаружил бочку с маслом в гараже и предложил:
— Вот бы поджечь.
— И я об этом подумал,— отозвался Вербоноль. Затем с Ломоносовым зашел за мастерскую, показал на бочки с бензином.
— Канистру оттащи к легковым,— прошептал он.— Плесни немного.
Достал из кармана брюк небольшой, похожий на кусок туалетного мыла пакетик, подложил его под бочку с бензином.
— А это вам,— сказал Андрей Андреевич, вытаскивая из другого кармана два тонких мотка бикфордова шнура. Подал Грише и Жене.— Минуты на три хватит. За это время уйдем.
...Они стояли возле моста через металлургический завод. Черный столб дыма поднялся сперва в одном месте, потом взметнулся в другом, раздался взрыв, и гараж запылал. К приезду пожарных десять машин были обуглены и покорежены.
Граф нервничал. Он то смотрел в окно, то поворачивался к собравшимся следователям. Пытался скрыть свой гнев, ибо считал его врагом разумных решений и признаком бессилия. И все-таки он был взвинчен. Поспешный допрос и немедленный расстрел рутченковской группы не помогли уничтожению подпольщиков, наоборот, создавалось впечатление о еще большей их активности и смелости. Какое к черту впечатление! Факты, сплошные факты! Одному провидению известно, почему Берлин так мягко отреагировал на взрыв прифронтового склада. А может, еще последуют выводы? Комиссару Майснеру сошло с рук, так как он в Сталино недавно, но успел раскрыть и уничтожить две группы бандитов: в конце февраля окружил подпольщиков в доме на Скотопрогонной и сжег их, а в конце апреля напал на следаявдеевской группы, арестовал и расстрелял 26 человек. Граф и его новый шеф штурмбанфюрер Кюртинг доложили в Берлин, что подорвавшие склад признались и расстреляны. Но в действительности подпольщики на допросах молчали, и кто совершил диверсию, Граф не знал, и это не давало ему покоя.
— Бандиты обнаглели, господа следователи,— сказал он, сдерживая себя,— Начали с окраин и подобрались к центру города. Позавчера сожгли военный гараж, сегодня ночью на Калиновке в грязной воде всплыло два трупа офицеров. Листовки, как мошкара, появляются в разных концах города. Мало этого, они попадают в карманы начальников полиции — на первом участке и на вокзале.
Оберштурмфюрер стал повышать голос и, вдруг замолчав, отвернулся к окну. «Не хватает, чтобы я сорвался на крик,— подумал он.— Но они орудуют под самым носом. Проклятый город. Комендант пригрозил написать докладную о гибели офицеров».
...Андрей Андреевич выследил на Калиновке офицеров, которые поселились у одинокой старухи. Позавчера часов в десять вечера он, Борисов и Оленчук пошли на квартиру к старухе. Постучали.
— Патруль, проверяем жителей,— сказал по-немецки Вербоноль.
За столом, уставленным закусками и винами, сидели без кителей два изрядно выпивших немца.
— Добрый вечер, господа,— обратился к ним Андрей Андреевич.— Простите, служба. Ищем дезертиров.
Борисов и Оленчук обошли стол и стали позади офицеров. Вербоноль вытащил пистолет и скомандовал:
— Встать. Руки за голову.
Им связали полотенцем руки, набросили на плечи кители и застегнули на верхние пуговицы. Темной тропкой повели к Кальмиусу.
Но Граф не знал этого, как и не знал того, что в концлагере на Стандарте служащие охраны Матросов и Рыбалко по заданию Вербоноля связались со словаком Юзефом, заведующим оружейным складом. Словак согласился давать им винтовки и патроны, но выносить их не было возможности. Тогда решили фиктивно женить Рыбалко на девушке, живущей рядом с лагерем. Матросов за шнапс выпросил у коменданта разрешение на женитьбу.
Брак зарегистрировали, и Рыбалко стал ежедневно ходить к «жене», вынося из лагеря винтовку и патроны.
Многого не знал оберштурмфюрер. Сейчас перед ним были матерые фашисты — немецкие палачи и их пособники. Хотя они творили одно черное дело, но в кабинете сидели по разным сторонам. Слева — старший политинспектор Зиберт, рядом с ним — начальник четвертого агентурного отдела Ортынский, молодой красивый мужчина с хитринкой в глазах. Еще левее — следователи Ляунштайн, Винкен и Энкель. У правой стены расположились русские следователи Юрий Щербаков, круглолицый, казавшийся мальчишкой, но с высокомерной осанкой человек, Анатолий Чеклуев, неопределенного возраста и с тусклым взглядом, и Михаил Слезовский.
Граф повернулся спиной к окну и стал рассматривать своих сотрудников. За каждым из них стоят сотни агентов, доносчиков, осведомителей. Они и сами не прочь утопить друг друга, лишь бы выслужиться перед начальством. «Естественный процесс борьбы,— подумал гестаповец.— Борьба за жизнь. Так было, так будет вечно. А разве Германия борется не за жизнь, не за жизненное пространство, чтобы раз и навсегда обеспечить себе изобилие? Не Гитлер, так другой великий фюрер начал бы эту борьбу. Кто-то должен погибнуть. Это непреложный закон развития, предписанный свыше. Но мы должны ускорить этот процесс».
Оберштурмфюрер поймал себя на мысли, что маленькое философское отступление успокоило его, и теперь он может сесть в кресло, нормально разговаривать и давать разумные приказы. О, в борьбе противопоказаны поспешность и необдуманные ходы. Да еще с таким противником, как русские. Кто бы мог подумать, что глиняный колосс обретет стальные ноги и железное сердце.
— Итак, господа, сбор информации,— сказал обычным чуть хрипловатым голосом Граф.— По всем каналам! Даже кажущийся пустяк брать на заметку, анализировать, сопоставлять. Успех приводит к беспечности любого противника — и сильного, и слабого. Значит, работа с агентурой. Всех поставьте на ноги, пусть несут каждое услышанное слово, каждую фразу. А затем — слежка, тайная, тщательная и внимательная. Не торопитесь, чтобы не вспугнуть. Выявлять до последнего человека. Иначе одного схватим, а остальные уйдут. Желаю успеха, господа. Хайль Гитлер!