Глава пятнадцатая
Фома читает вслух
Ну, что? Почитать тебе вслух пьесу, которую я не так давно сочинил, — спросил Фома у женщины, к которой приехал с кладбища, с которой ел и спал эти дни, пугая ее криком о помощи и спасении. Женщине было немного лет, да и знала она Фому мало, всего несколько дней до того, как у него стала умирать мать.
— Когда ж ты успел написать, — спросила женщина, когда увидела, как Фома достает какие-то клочки из карманов, долго сортируя их, разглаживая и укладывая. Да и вообще, — добавила она, — ты что, писатель?
— Ирина, — сказал Фома, — мы все писатели. А сочинил я это, чтобы не умереть, пока сидел в ожидании у матери, это ОХРАННАЯ грамота, понимаешь?
Ирина кивнула головой, она решила, что лучше Фоме не перечить, да и жила в ней мудрость всех женщин, пусть себе мужик чудит, был бы покоен и ласков с ней. А Фома был ласков с Ириной, и его определенную неподвижность и нешумность запросто можно было принять за покой.
Он сказал: Пьеса называется «КРУГИ», слушай, когда надоест, скажи. И начал.
Человек пришел домой около часа ночи. На его дверях была приколота записка. Он прочел ее и сразу же побежал искать такси, хрипло дышал и бежал от одной пустой стоянки к другой. Как хорошо, что он не пошел на этот раз к женщине, что он вернулся и успел прочесть записку, а то бы, не заходя домой, прямо на работу, а записка бы так и висела, и соседи бы ее выучили наизусть, а потом сообразили бы позвонить на работу, и он стоял бы с непонятным лицом, пока слушал бы, что его мать при смерти и хочет его повидать, а потом прибавили бы, что записка висит уже около суток. Идиотское было бы положение.
Бедный наш мальчик, сказали тетя Лида, тетя Галя и отчим, когда ОН прибежал, наконец, к своей маме. Мама была без сознания. Он сел на стул и стал ждать. Первым, кто пришел посидеть с ним вместе, был он сам — худой мальчишка, очень неловкий, в штанах, которые застегиваются на пуговку чуть ниже колена, в шелковых маминых чулках. И хотя ОН безусловно узнал себя, хотя стыд и боль заставили ЕГО опять опустить руки вдоль колен, закрывая шелковые чулки от всей школы, улицы, сослуживцев и друзей, ОН спросил почти без выражения.
ОН Что ты?
МАЛЬЧИК Хочу посидеть.
ОН Не сутулься.
МАЛЬЧИК Ага.
ОН Здесь же никого нет, да и темно, не видно, что ты одел мамины чулки.
МАЛЬЧИК Ага.
ОН А я тебе говорю, что наплюй и перестань озираться.
МАЛЬЧИК Слушай, ты не волнуйся, я ведь давно привык к их смеху. Чулки — это что. Ты вспомни, как они все веселились, когда физрук заставил нас бегать сто метров в трусах, помнишь, что поднялось, когда я снял брюки, а под ними мамин пояс с чулками. Нет, точно, я привык, это ведь ты вечно переживал, ревел, когда надо было смеяться вместе с ними и все.
ОН Так чего ж ты все время озираешься?
МАЛЬЧИК Я маму ищу.
ОН Мама вон там.
МАЛЬЧИК Ага.
ОН Погоди, давай вместе посмотрим, а то я один боюсь.
И ОНИ ПОШЛИ И ПОСМОТРЕЛИ.
МАЛЬЧИК Я, знаешь, часто представлял, как мама будет болеть и как будет умирать, а я буду ее целовать и плакать.
ОН Что?
МАЛЬЧИК А ты разве забыл об этом?
ОН Нет, но…
МАЛЬЧИК Ты что-нибудь чувствуешь?
ОН Да, я очень хочу спать. И еще — какая-то неловкость.
МАЛЬЧИК А плакать не хочется?
ОН К сожалению, нет.
МАЛЬЧИК Ага.
ОН Ты не мог бы перестать «агакать»?
МАЛЬЧИК Хорошо, не сердись, ведь я не виноват, что ты не можешь заплакать, как ни стараешься.
ОН Еще рано плакать.
МАЛЬЧИК Не ври.
ОН…
МАЛЬЧИК Ты же знаешь, что мама умирает. Ребята ею восхищались, когда она дала физруку по морде за то, что он ржал больше всех, помнишь, как она это лихо сделала?
ОН Помню.
МАЛЬЧИК И как тебе было хорошо, когда ребята сказали: Вот это да!
ОН Помню.
МАЛЬЧИК Ну и…
ОН Нет, не приставай, не плачется. Хотелось бы, знаешь, чтобы к утру все кончилось. Тогда можно будет позвонить на работу, сказать спокойно, что я сегодня не могу прийти, а когда там заорут «почему», так же спокойно сказать, что у меня мама умерла и не надо, мол, кричать. И повесить трубку. Очень бы это получилось забавно.