Предыдущего пленного выводят. Офицеры приставляют к его спине ружья, а переводчик ухмыляется — «Пристрелить его».[66] Потом мне приказывают подойти к столу, дают взглянуть на карты и велят назвать точное месторасположение наших зенитных, противотанковых и артиллерийских подразделений, указав и число орудий в каждом. Каждая моя фраза будет проверена, и если я солгу, напутаю или же откажусь говорить, меня расстреляют, как и предыдущего.
В спину мне упирается холодное стальное дуло. Но я, видимо, вынужден буду разочаровать этих господ и произношу:
— Даже если бы я и знал что-нибудь, я бы не сказал, но, так как я ничего не видел, не могу ответить на ваши вопросы, мы всегда передвигались только в темное время суток. Да и местность эта мне не знакома. Мне приходилось там бывать, но не в тылу,[67] так что я ничего не знаю.
— Вы офицер?
— Нет, я из последнего ополчения.
— Фольксштурм?
— Нет, я только слышал о нем.[68]
— Какой полк? Дивизия? Сколько человек было в вашем отряде? Место последней дислокации?
Похоже, мои ответы их не удовлетворяют. Меня выводят из комнаты, как и предыдущего пленника, и вслед я слышу ту же фразу «Пристрелить его». В помещение вводят следующего.
Около десятка моих товарищей по несчастью выстроились перед сараем, под строгим надзором. Нам разрешают переброситься друг с другом парой фраз, но все рассказывают одно и то же, и мы ждем последнего выстрела. Остальные тоже раздеты, едва ли не догола. Холод ужасный, и жутко хочется есть. А уж курить — полцарства за сигарету…
Ожидаемый выстрел все не звучит. Ночью нас загоняют в сарай, и снова его окружает многочисленная охрана. Внутри холод, здание «виллы» полуразрушено. Дует ледяной ветер, и несмотря на все наши попытки, согреться не удается, нет ни минуты покоя. Время от времени где-то вдалеке тяжело и глухо ухают взрывы.
Потом нас прогоняют через дикое столпотворение — танки, грузовики, машины, зенитные и минометные комплексы, запряженные лошадьми повозки явно немецкого происхождения. Скорей всего, на них пытались уехать беженцы, а сейчас разъезжают победители вместе с женщинами в военной форме (комиссарши). В воздухе тоже оживление, постоянно проносятся вражеские самолеты.
И сейчас, и позже мы большей частью видим автомобильную технику американского производства или же трофейную немецкую, ее обычно бросали, когда бензобаки опустеют. В свинцово-сером воздухе висит удушливая гарь выхлопных газов. Видимо, о недостатке горючего здесь и понятия не имеют, а как нам его не хватало! Поражает огромное количество тяжелой боевой техники, при помощи которой русские атаковали нашу хлипкую оборону, — на ум приходят наши убогие пехотные винтовки. А самое удивительное — огромное количество молодых и крепких парней, которыми в любую минуту и в любых количествах русские готовы пожертвовать, причем без ущерба для наступления.
Численность населения страны противника составляла 180 миллионов человек, внушительная сила даже при наличии совершенно идиотских просчетов, вызванных отсутствием надежного управления войсками. А тут еще им из-за океана подбросили огромное количество самой современной техники и вооружений, словом, подточили русским когти.
В первые дни мы проходили относительно мало, но вот что любопытно — мы редко следовали в восточном направлении. Нас ведут на смерть? Собираются расстрелять в каком-то определенном месте? Или соединить с другой группой пленных? Голода мы уже почти не ощущаем. Наверное, наши желудки дошли до такого состояния, что уже перестали реагировать на отсутствие пищи.
Как-то вечером двое пленных жестами показывают охране, что мы хотим есть. Русские удивленно глазеют на нас. Собравшись в круг, они начинают совещаться. Куда-то отправляют гонца, и скоро появляется переводчик. Мы говорим ему, что не ели уже много дней. И через какое-то время каждый получает буханку хлеба и кусок пересоленного бекона. Кофе и чая нет, запить еду предлагают только водкой, охрана роется в карманах и выдает всем немного табака и листы газеты «Правда»[69] для самокруток. (Рядовой состав использовал газетную бумагу для сворачивания цигарок, а офицеры и комиссары — особую бумагу).
Русские всегда были такими: добродушные, готовы отдать последнее, если им напомнить, что человеку нужно хотя бы иногда есть. С другой стороны, они без колебаний сорвут с тебя последнюю рубаху. Мародерство процветает, и, в этом смысле, они неисправимы.