Губы у нее такие чувственные, и в глазах... Ведь она и в самом деле еще почти ребенок. Стало быть, это — врожденное, и она из тех женщин, которые как будто нарочно созданы для наслаждения. Конечно, это будет сдерживаться семьей, воспитанием. И тем привлекательнее, если яркие крылья будут развертываться только для него одного.
Студент решился. Незачем искать, метаться от одной женщины к другой только затем, чтобы взять себе, наконец, какую-нибудь бледную посредственность. Стаканчик с вином сильно дрожал, когда подносил его к губам.
Перебрасывался с Леночкой ничтожными, ничего не значащими фразами. Но во взглядах, в почти неуловимых изломах голоса, в невызванных необходимостью прикосновениях оба говорили совсем о другом, оба обрывали первые лепестки с цветка любви.
Начальник слишком очерствел с годами, чтобы все понимать в этой любовной игре. Видел только, что оба одинаково молоды и счастливы и одинаково стремятся к чему-то еще неизведанному, идут вперед, — к жизни. Вглядываясь в их оживленные лица, опять возвращал себе еще не угасшую надежду.
«Ничего. Поживу и я. Даже если не двадцать лет, не десять. Немного, но счастливо. Отдохну».
Только когда покончили, наконец, с затянувшимся ужином и студент, прощаясь, долгим и крепким поцелуем припал к Леночкиной руке, начальник подумал опять о том, что ждет ночью.
Проводил студента на лестницу.
— Счастливые вы — молодежь! Вот, теперь придете домой — хорошие сны вам будут сниться... А я...
«Размяк, старый! — думал студент, спускаясь по лестнице. — Но в общем старик ничего себе. Кажется, добряк и дочь очень любит. Пора бы ему и в отставку выходить. Все-таки не совсем приятно: тесть — тюремщик. Приходится иногда считаться с предрассудками. И потом, действительно, эта обязанность»...
Вспомнил о рассказах начальника перед ужином. Вызванные этими рассказами образы теперь уже поблекли, стерлись, но все-таки было приятно сознавать, что собственная жизнь идет в стороне от таких темных неприятных дел и никогда не омрачится участием в убийстве, даже и совершаемым по указанию закона. И поэтому студент думал о начальнике со снисходительным сознанием своего собственного превосходства, и угадывал, что начальник, наверное, будет чувствовать себя польщенным, когда дочь откроет ему только что зародившуюся тайну своей любви.
Через передний двор к наружным воротам студента проводил надзиратель. Сказал у ворот часовому:
— Пропускай скорее! Свой! От начальника.
XXII
После ужина, у себя в спальне, начальник спустил было уже с плеч тужурку, чтобы переодеться в халат, но раздумал. Если прилечь в халате, то можно, пожалуй, незаметно задремать и пропустить назначенный срок. Тогда прибежит помощник, примется звать, всех перебудит.
Гадливо сморщился он, когда вспомнил о Семене Ивановиче.
Он ненавидел этого желтого, костистого старика и в то же время боялся его, как боятся какой-нибудь вредной козявки. И было обидно, что желтый старик часто принимает совсем не соответствующую ему роль, — а начальник терпит это и даже, как будто, сознательно уступает первенство.
Если выйдет в отставку, то помощника, пожалуй, назначат на его место. Или, если оправдается предчувствие и придет смерть...
Начальник лег, не раздеваясь, закутал ноги одеялом. По вечерам теперь часто знобило, и ногти на руках синели, как будто не всему телу хватало крови.
«Заленилось сердце! Столько лет честно работало и вдруг заленилось».
Он подумал о тех, кого считал непосредственными виновниками своей болезни, и прошептал злобно:
— Проклятые!
Пришла Леночка пожелать спокойной ночи, — уже в ночной кофточке и с заплетенными в косу волосами. Обняла начальника, и на него пахнуло легкими духами, теплым женским телом. Начальник поцеловал дочь в лоб и в щеку, перекрестил ее медленным, аккуратным крестом.
— Спи спокойно, деточка... Немножко устала сегодня?
Леночка посмотрела с недоумением. Давно уже она не чувствовала себя такой бодрой и сильной, как сейчас. Догадалась, что отец, конечно, судит по себе, — а он за последнее время сделался такой слабый. Ему отдохнуть пора.
— Ты что же еще не разделся, папочка? Ведь поздно уже.
— Это я так... Вот, разденусь скоро. Ты иди себе! Спать пора.
С неестественной торопливостью выпроваживал Леночку, из комнаты, даже слегка подталкивал ее в спину, чтобы ушла поскорее. Но Леночка заупрямилась, ловким и быстрым, как змейка, движением вывернулась из рук отца, сама обеими руками взяла его за голову.
— Папка, ты хандришь что-то... Сейчас же раздевайся и ложись! Слышишь? А то я сама тебя раздену, сяду у твоей постели и буду баюкать. Баю-баюшки-баю, колотушек надаю! Колотушек двадцать пять, будет папка крепко спать!
— Ну, ну! — недовольно отстранился начальник. — Довольно, Леночка... Пошутила и довольно.
— Серди-итый!
Леночка надула губы.
— С тобой ни о чем говорить нельзя. Второй час ночи, а ты еще в тужурке. Как будто в гости собираешься!
Она ушла к себе в розовую комнатку обиженная, прибавила огня в лампе и села за письменный столик. Раскрыла бювар. Там скопилось уже несколько начатых писем. Но Леночка небрежно отодвинула их в сторону, достала из запертого на замок отделения тетрадь с надписью «Дневник». В институте она условилась с двумя подругами записывать все свои сердечные переживания и потом обмениваться впечатлениями. Леночка пробовала сначала осуществлять это условие посредством писем, — но такой путь оказался слишком тяжелым и мешкотным. Дневник лучше, — и то, что напишешь в нем, останется дома и потом, много лет спустя, можно будет все перечитать самой.
Каждый вечер голова переполнялась переживаниями минувшего дня, но обычная лень и усталость побеждали, и дневник очень медленно подвигался вперед.
Сегодня все тело еще сладко дрожало от нового истомного чувства, и в ушах еще звучал ласковый голос.
Леночка писала быстро, не отрываясь, и к простой будничной правде невольно примешивалась тонкая дымка обмана, едва осязаемая, но придававшая всему новые краски, смягчавшая контуры, И верила этому невольному праздничному обману больше, чем правде.
Только когда онемели пальцы и мурашки побежали от плеча к локтю, бросила она перо, потянулась, закинув руки за голову. Закрыв глаза, она хотела представить себе лицо студента — и вдруг увидела его так ясно, что торопливо выпрямилась и запахнула кофточку.
Конечно, она любит его, но этого... этого она никогда не допустит. И он не посмеет настаивать. Думала так, но почувствовала уже час, когда отдастся ему вся, стыдливая, но благодарная.
В комнате было душно, слишком пахло духами. Леночка разделась, зажгла вместо лампы розовый ночник и, осторожно ступая босыми ногами, которые щекотала мохнатая ткань ковра, слегка приоткрыла дверь. Так будет все-таки легче дышать.
Легла в постель, закрылась было до самых плеч одеялом, но сейчас же сбросила его почти с отвращением. Тело горело огнем, искало прохлады. Мятежные мысли никак не укладывались в голове, и сон бежал прочь.
Было тихо-тихо. Далеко в городе, на колокольне старого собора, начали бить часы, и каждый удар их боя, совсем неслышного в дневной сутолоке, доходил теперь до Леночкина слуха отчетливый и чистый.
Едва замолк отзвук последнего удара, как что-то заскрипело совсем близко, как будто передвигалось тяжелое и мягкое по рассохшимся доскам паркета. У Леночки захватило дыхание. Она торопливо натянула на себя одеяло, вся съежилась и широко открытыми глазами смотрела в темную щель двери.
Скрип приближался, вот уже дошел до самой двери. Кто-то даже тронул слегка дверную ручку, и она заметно шевельнулась. Темная щель сделалась уже.
Леночка хотела закричать, позвать отца, но в этот момент ее поразила новая догадка.