Фигура самого Николаева была представлена довольно убого, посторонний человек, ну, почти посторонний… И вдруг – такие страсти, такие действия, что только очень сильной и волевой личности свойственны. Вот и все, больше ничего стоящего… Никакая не верхушка партии, как говорил Сталин, тут не могла быть под прицелом, единичный случай, если только…
Рыжов отвлекся от своих мыслей только когда толстяк, который, оказывается, терпеливо ждал, когда он прочитает бумаги, спросил его, снова едва не срываясь на крик:
– Прочитали? Тогда я попрошу с вас расписку об ознакомлении с материалами… Таков порядок.
Рыжов насписался, и ушел. Заехал в гостиницу, собрал вещи, расплатился, и поехал на вокзал. О Смеховом он вспомнил лишь когда уже расплачивался за билет, оставил ему записку, где приказывал возвращаться в Москву, не теряя времени.
И уже в поезде, куда залез, сломав, кажется, всю очередь, когда стал немного успокаиваться, посматривая на обычную вагонную жизнь, на пассажиров, стелющих постели, на проводника, обошедшего всех с билетной суетой и начинающего разносить чай, посматривая за стекло, на привычную уже темень, он стал думать сколько-нибудь спокойно.
И не о том, что с ним произошло, и как он во всей этой истории глупо метался от одного человека к другому, как терял время, и в общем-то, как неприглядно и неудачно вел свое расследование… А о том самом крикуне на Гороховой, который дал ему почитать материалы дела. И мысли эти были почти такими же кислыми, как перегар после водки, когда он очнулся в своем номере после ночной попойки и дневного сна.
Кричат только те люди, думал он, которые… Нет, с уверенностью у них, как правило, все в порядке. Их манеры вызваны причинами, которые одновременно сложнее и проще, чем простая неуверенность… Как и бывает в жизни.
Кричат они, потому что даже избрав себе сложную, на резкость неблагодарную профессию, если присмотреться, могут, в конечном результате, полученный от кого-то приказ не выполнить. А раз могут не выполнить, значит, говоря языком номенклатуры, нужно «толкать», чтобы самим выглядеть хоть сколько-нибудь полезными и при деле…
И что же это получается за социализм такой, думал он, без явного перехода от предыдущей мысли, но с очевидностью, которая ему самому была понятна до дна, до самой убедительной ясности, когда все время на взрослых и серьезных людей нужно кричать? Ведь Ленин говорил, что социализм победит потому, что у него более действенные стимулы к труду, следовательно, к производительности и послушанию, ведь послушание, подчинение – обратная сторона организованности, той же действенности структуры, эффективности в конце-то концов… Но ведь, не получается, если приходится кричать, не видно за этим криком этих самых выигрышей социализма во внутренних, имманентных его стимулах… Или наоборот, очень хорошо видно, что стимулы не работают.
Стоп, сказал себе Рыжов, так недалеко и до контреволюции. Но также он знал, что эту мелкую, частную идейку о том, что социализм может рухнуть из-за начальственного крика, и этим криком, собственно, разоблачается до прямой неэффективности, не забудет, она станет приходить к нему часто, и ничего поделать с этим он не мог.
Тогда он отправился спать, потому что ничего другого ему не оставалось. Все остальное должно было решиться только в Москве.
# 12.
Блюмкин бледнел все больше, пока Рыжов ему докладывал. В кабинете было еще несколько человек, но все они как-то странно себя вели, некоторые не поднимали голову, кто-то откровенно изображал, что скучает. Блюмкин, наконец, заговорил:
– Вы плохо работали в Ленинграде, товарищ Рыжов, не уверен, что теперь выводы по вашей… комиссии будут сколько-нибудь для вас благоприятны.
– У меня было очень мало времени, – отозвался Рыжов. Подумал, продолжать ли, и все же досказал: – И очень мало людей, Смеховой до сих пор в Ленинграде, продолжает работать с шаманами в Крестах.
– Тогда вы-то почему вернулись? – спросил кто-то из посторонних, но Рыжов даже не обернулся на этот вопрос.
Дураку было понятно, что все решает Блюмкин, что именно от его доклада товарищу Сталину зависит, что с ними со всеми, с «Темными папками» произойдет.
– Вы плохо работали, – повторил Блюмкин. – Мы потеряли одного из ценнейших наших партийцев, любимца партии… А вы что выяснили?
Рыжов молчал. Ему было неудобно, потому что он, фактически, солгал своим докладом, умолчал о втором визите к профессору Ватрину, и конечно, ничего не сказал о разговоре с неясным человеком, который подарил ему кожанную косичку. В принципе, оба этих происшествия произошли настолько быстро, что и объяснения по времени не требовалось. Ну, вернулся из Петрозаводска, заболело что-то от тамошник попоек, отлеживался день, а когда узнал, что Кирова убили… вернулся в Москву.