Вскоре после того, как перевалило за полдень, они наткнулись на заросли полузасыпанных землей чахлых сероватых кустов. Эстер нарвала листьев и растерла их в кашицу между двумя камнями.
– Если их сварить, было бы вкуснее, – заметила она, когда они ели кошмарную слякотную массу. – В рюкзаке была растопка для костра.
Позже Эстер поймала лягушку в глубокой луже, скопившейся на дне колеи. С Томом она не поделилась, а он старался не смотреть, как она ест.
Он не знал, что и думать о своей спутнице. Она все больше помалкивала, а когда он пытался завести разговор, так яростно сверкала единственным глазом, что он предпочел тоже идти молча. Но иногда она вдруг заговаривала сама. Например, говорила: «Местность повышается. Значит, Лондон притормозит. Ехать в гору на полной скорости – слишком много топлива уйдет». Потом через час-два: «Мама говорила, что движущиеся города – это глупость. Может, в них был смысл тысячу лет назад, когда постоянно случались землетрясения, извержения вулканов и ледники сползали к югу. А сейчас города просто катаются туда-сюда и жрут друг друга, а у людей ума не хватает остановиться».
Тому нравилось, когда Эстер нарушала молчание, хотя ее мама производила впечатление опасной противницы Движения. Но когда Том пробовал поддержать разговор, Эстер снова уходила в себя, рукой прикрывая лицо. Как будто в одном худеньком теле жили две Эстер: одна – мрачная мстительница, которая только и думает о том, как убить Валентайна, а другая – умная, живая, обаятельная девушка, изредка выглядывающая из-за исполосованной шрамами маски. Может, она немного не в себе? Как не спятить, когда у тебя на глазах убивают твоих родителей.
– Как это случилось? – тихо спросил он. – Я про твоих маму и папу. Ты уверена, что это Валентайн?..
– Заткнись и шагай давай, – оборвала она.
Но вечером, когда уже стемнело и они устроились в какой-то яме, спасаясь от холодного ночного ветра, Эстер вдруг начала рассказывать.
– Я родилась на голой земле, но там было не так, как здесь. Я жила на крайнем западе, на Дубовом острове. Когда-то он был частью Охотничьих земель, но от частых землетрясений местность вокруг затопило и получился остров. Голодные города не могли до него добраться, слишком далеко от берега, а города-амфибии тоже не могли подступиться, чтобы не напороться на рифы. Там было чудесно – зеленые холмы, и каменистые мысы, и ручьи в густых дубравах. Деревья все заросли седым лишайником, стояли лохматые, как старые собаки.
Тома передернуло. На голой земле живут одни дикари, это каждому лондонцу известно.
– Мне больше нравится, когда под ногами надежная прочная палуба, – сказал он.
Эстер будто не слышала. Она не могла остановиться, как будто слова сами сыпались из ее искореженного рта.
– У нас был город, назывался Данроуминг[2]. Раньше он тоже ездил, но жителям надоело вечно удирать от больших городов, они переплыли на Дубовый остров, сняли колеса и моторы и закопали среди холмов. Данроуминг уже больше ста лет стоит на острове, и не догадаешься, что когда-то он двигался.
– Это же ужасно! – ахнул Том. – Прямо в духе Лиги!
– Мои родители жили на отшибе, – продолжала Эстер, как будто он ничего и не говорил. – У них был дом на краю вересковой пустоши, у самого берега. Папа был фермером, а мама – историком, как ты. Только гораздо умнее, конечно. Каждое лето она улетала куда-нибудь на своем дирижабле, раскапывала разные предметы олд-тека, а осенью обязательно возвращалась. Зимой я приходила по вечерам к ней в кабинет на чердаке, мы ели гренки с сыром, и мама рассказывала мне о своих приключениях… А однажды, семь лет назад, я проснулась ночью, слышу – на чердаке голоса, о чем-то спорят. Я поднялась по лесенке, заглянула – а там Валентайн. Я его знала, они с мамой дружили, и он часто заходил в гости. Только в ту ночь он вел себя совсем не по-дружески. Все повторял: «Отдай мне машину, Пандора! Отдай МЕДУЗУ!» Меня он не заметил. Я выглядывала из люка и от страха не могла двинуться с места, ни вперед, ни назад. Валентайн стоял ко мне спиной, а мама – напротив. Она держала в руках ту самую машину. Мама сказала: «Иди к черту, Таддеус! Она моя, это я ее нашла». И тогда Валентайн выхватил шпагу… Он… Он…
Эстер умолкла, задыхаясь. Она не хотела говорить дальше, но волна памяти подхватила ее и тащила назад, к той ночи, той комнате, где брызги крови на маминых звездных картах – как будто новое созвездие.
– А потом он обернулся, и увидел меня, и бросился, а я отскочила, и его шпага только порезала мне лицо, а я грохнулась с лестницы. Наверное, он подумал, что убил меня. Я слышала, он подошел к маминому столу и стал рыться в бумагах, а я вскочила – и бежать. В кухне на полу лежал папа, он тоже был мертвый. Даже собаки были мертвые… Я выбежала из дома и увидела пришвартованный около нашего сада черный дирижабль Валентайна. Там ждали его люди. Они погнались за мной, но я удрала. Добежала до лодочного сарая, взяла папину лодку и уплыла. Вроде я хотела плыть в Данроуминг, позвать на помощь. Я была совсем маленькая, думала – доктор вылечит маму и папу. Но я так ослабла от боли, и крови столько вытекло… Отвязать лодку сил еще хватило, течением ее отнесло от берега… А после этого я помню только, как очнулась на берегу, уже в Охотничьих Угодьях… Я так и осталась там жить. Сначала я почти ничего не помнила. Как будто, когда он раскроил мне голову, половина воспоминаний вывалилась, а остальные перемешались. Но постепенно память начала возвращаться. Однажды я вспомнила Валентайна и то, что он сделал. Тогда я решила, что найду его и убью, как он убил маму с папой.
2
Dunroamin – некогда популярное в Англии название домов, от выражения «done roaming» – «перестал странствовать, пустил корни».