– Ты прикидываешься влюбленным, а сам боишься предстать лицом к лицу с дьяволом ради меня!
Я возразил, что просто опасался пробудить в ней отвращение, тогда как Берта вновь и вновь заговаривала о том, сколь велика уготованная мне награда. Итак, воодушевленный и пристыженный ею, ведомый любовью и надеждой, смеясь над былыми страхами, я быстрым шагом и с легким сердцем возвратился к алхимику, чтобы принять его предложение, и немедленно приступил к прежним обязанностям.
Прошел год. У меня завелись немалые деньги. Привычка разогнала мои страхи. Несмотря на крайнюю бдительность, я ни разу не заметил поблизости и следа от дьявольского копыта; ни разу располагающее к ученым занятиям безмолвие нашей обители не нарушали бесовские вопли. Я продолжал украдкой видеться с Бертой, и передо мной забрезжила надежда – надежда, но не подлинная радость; ибо Берта считала, будто любовь и спокойствие – враги, и ей доставляло удовольствие делать все, чтобы в моей душе они не соседствовали. При всей искренности сердца в ее обхождении было некоторое кокетство, и я ревновал, как турок. Она тысячью способов выказывала мне пренебрежение, но никогда не признавала себя неправой. Она злила меня до безумия, а потом заставляла вымаливать у нее прощение. Порою ей казалось, что я недостаточно покорен, и тогда она рассказывала о сопернике, которому благоволит ее покровительница. Ее окружали разодетые в шелка юноши, богатые и беспечные. Мог ли сравниться с ними ученик Корнелия в убогом платье?
Однажды философ задал мне такую работу, что у меня не осталось времени пойти, как обычно, на свидание с Бертой. Он был занят каким-то грандиозным трудом, и мне пришлось оставаться при нем целые сутки, поддерживая огонь и наблюдая за химическими препаратами. Берта напрасно прождала меня возле родника. Подобное небрежение распалило ее гордость; и когда наконец в немногие краткие минуты, выделенные мне для сна, я украдкой выбрался к ней, надеясь на утешение, она встретила меня с надменностью, прогнала прочь с насмешкою и объявила, что всякий другой вернее завладеет ее рукою, нежели тот, кто не может ради нее находиться в двух местах одновременно. Она будет отмщена! – И то была правда. В мое угрюмое пристанище проник слух, что она отправилась на охоту в сопровождении Альберта Хоффера. Альберту Хофферу благоволила ее покровительница, и все трое проскакали верхом перед моим закопченным окошком. Мне показалось, что они с издевательским смехом упомянули мое имя, а ее темные глаза презрительно оглядели мою обитель.
Ревность, со всем своим ядом и всеми мучениями, проникла в мою грудь. Я разразился потоком слез при мысли, что никогда не назову Берту своей, и тотчас же тысячекратно проклял ее непостоянство. Однако мне приходилось по-прежнему ворошить угли для алхимика, по-прежнему следить за превращениями его таинственных зелий.
Корнелий бодрствовал три дня и три ночи, не смыкая глаз. Перегонные кубы работали медленнее, чем он рассчитывал; несмотря на всю его увлеченность работой, сон тяжелил веки алхимика. Вновь и вновь нечеловеческим усилием он стряхивал дремоту; вновь и вновь она незаметно овладевала его сознанием. Он задумчиво оглядел тигли.
– Еще не готово, – прошептал он. – Неужели пройдет еще одна ночь, прежде чем труд будет завершен? Винци[6], ты бдителен… ты заслуживаешь доверия… ты спал, мой мальчик, ты спал вчера ночью. Последи за этим стеклянным сосудом. Жидкость в нем нежно-розового цвета; как только ее оттенок начнет меняться, разбуди меня – а до той поры я вздремну. Сначала она побелеет, потом засверкает золотом; но не дожидайся этого: как только розовый цвет поблекнет, разбуди меня.
Я с трудом разобрал его последние слова, произнесенные сквозь дремоту. Но и тогда он не полностью покорился природе.
– Винци, мой мальчик, – снова заговорил он, – не трогай сосуд, не подноси его к устам. В нем зелье – зелье, исцеляющее от любви; чтобы сохранить любовь к своей Берте, остерегись пить его!
И он уснул. Его убеленная сединой голова опустилась на грудь, и я едва мог расслышать его ровное дыхание. Несколько минут я наблюдал за сосудом – розовый оттенок жидкости не изменился. И мои мысли отправились блуждать: они побывали у родника и воскресили в памяти тысячу прелестных сцен, которым уже никогда не повториться – никогда! Змеи и ехидны заполонили мне сердце, не успело слово «никогда» слететь с моих уст. Неверная дева! Неверная и жестокая! Никогда больше не улыбнется она мне, как в тот вечер улыбалась Альберту. Никчемная, ненавистная женщина! Я не останусь неотмщенным: она увидит его бездыханным у своих ног, она погибнет от моего возмездия. Она усмехалась с надменностью и торжеством, она сознавала мое ничтожество и свою власть. Но что за власть была у нее? Власть возбуждать мою ненависть, мое крайнее презрение… о, все, кроме равнодушия! Когда бы я мог испытать его, когда бы я мог окинуть ее безучастным взором, перенеся мою отвергнутую любовь на более достойный предмет, победа была бы полной!
6