Перед моими глазами сверкнула яркая вспышка. Я позабыл о снадобье алхимика и с удивлением наблюдал, как на поверхности вещества возникают сполохи удивительной красоты, ярче тех, которыми переливается бриллиант в лучах солнца. Мои чувства пленил восхитительный аромат; сосуд словно бы наполнился живым сиянием, прельщая взор и еще больше маня вкус. Первой мыслью, невольно пришедшей мне на ум, было осушить сосуд – осушить немедленно. Я поднес его к губам. «Это исцелит меня от любви – от страдания!» Я уже выпил половину восхитительнейшего из напитков, которые когда-либо вкушали человеческие уста, и тут философ пошевелился. Я вздрогнул, выронил сосуд; жидкость полыхнула и заискрилась на полу, и я почувствовал, как Корнелий стиснул мне горло, вопя: «Несчастный! Ты погубил труд всей моей жизни!»
Философ вовсе не подозревал, что я отведал его снадобья. Он полагал – и я подтверждал это своим молчанием, – что я из любопытства поднял сосуд и, напуганный сиянием и ослепительным блеском, выронил его. Я не стал разубеждать учителя. Пламя, зажженное зельем, угасло, благоухание улетучилось, сам он утешился, как подобает философу в невзгодах, и отпустил меня отдохнуть.
Я не возьмусь описывать дивный и счастливый сон, который погрузил мою душу в райское блаженство на оставшиеся часы той памятной ночи. Слова были бы слабыми и отдаленными подобиями сладостного успокоения и ликования, охватившего мое сердце, когда я пробудился. От радости я не чувствовал под собой ног – мыслями я был на небесах, и мой земной удел представился мне упоительным восторгом. «Это исцелит меня от любви, – думал я. – Сегодня я увижу Берту, и она встретит в своем любовнике лишь холодность и равнодушие; он слишком счастлив, чтобы презирать ее, но и совершенно безразличен к ней».
Часы сменяли друг друга. Философ, уверенный, что, единожды достигнув успеха, сумеет повторить его, вновь принялся составлять зелье по тому же рецепту. Он заперся среди своих книг и снадобий, и у меня выдался свободный день. Я с тщательностью оделся, взглянул в старый, но отполированный щит, служивший мне зеркалом, и нашел, что моя внешность чудесно преобразилась. Я поспешил за пределы города с радостью на душе, окруженный красотами земли и небес. Путь мой лежал в сторону замка – с легким сердцем глядел я на его высокие башни, ибо исцелился от любви. Моя Берта завидела меня издали, едва я вышел на ведущую к замку аллею. Не ведаю, какой внезапный порыв родился в ее груди, но я увидел, как она со стремительностью лани сбежала по мраморным ступеням и бросилась мне навстречу. Однако меня приметила не только она. Высокородная ведьма, которая именовала себя ее покровительницей и была для нее тираном, также завидела меня; пыхтя, она заковыляла вверх по террасе; паж, такой же уродливый, как и она, поддерживал ей шлейф и обмахивал ее опахалом, меж тем как она прибавила шагу и остановила мою прекрасную деву со словами:
– Ну-ка, ну-ка, моя храбрая госпожа! Куда вы так торопитесь? Возвращайтесь-ка в клетку – подальше от ястребов!
Берта всплеснула руками; ее глаза неотрывно следили за моим приближением. Я наблюдал за борьбой. Как ненавидел я эту старуху, которая сдерживала нежные порывы смягчившегося сердца моей Берты! До той поры почтение к высокому званию хозяйки замка заставляло меня избегать ее; теперь я презирал подобные пустые опасения. Я исцелился от любви и стал выше всех человеческих страхов. Поспешив вперед, я вскоре достиг террасы. Сколь прелестной выглядела Берта! Ее глаза сверкали огнем, щеки пылали от нетерпения и гнева, она была в тысячу раз изящней и очаровательней, чем прежде. Я не любил ее более! О нет! Я чтил, обожал, боготворил ее!
В то утро ее с особенной горячностью понуждали согласиться на незамедлительный брак с моим соперником, попрекали благосклонностью, которую она к нему выказала, угрожали с позором и бесчестием выставить за ворота. Гордый нрав Берты восстал против этих угроз; но, едва припомнив насмешки, которыми она осыпала меня и из-за которых, быть может, лишилась теперь единственного друга, она заплакала от раскаяния и гнева. В этот миг появился я.