Баланияз сел на одну из трех табуреток, старуха Хадиджа села на вторую, а студент Мурад Илдырымлы, сгорая от стыда (обливаясь потом), тупо продолжал рубить мясо, и старуха Хадиджа сказала: "Ты знаешь, какой хороший парень этот студент? Знаешь, как он мне хорошо помогает?... Газеты покупает, мне отдает на кульки. Вот мяса купил, я ему обед приготовлю!... А ты-то как?" Баланияз ответил: "Хорошо". Мать спросила о детях, Баланияз ответил: "Хорошо". Мать спросила про жену, и в этот момент Баланияз, внезапно устремив взгляд на плинтус у двери, сказал: "Дырку надо заделать! Конечно! В нее мышь пролезает!" И старуха Хадиджа,' и студент Мурад Илдырымлы невольно посмотрели в ту точку, куда уперся взгляд Баланияза, и увидели там едва различимую дырочку, и старуха Хадиджа в изумлении и страхе взглянула на сына. Баланияз внимательно прислушивался к чему-то, и какое-то время они просидели так, в безмолвии, секач замер в руке студента, он не осмеливался нарушить тишину. Наконец Баланияз сказал: "Это мышь... - И улыбнулся. - А вы не слышите? - Снова внимательно послушал. - Точно! Мышь!..." Старуха Хадиджа сказала: "А-а-а... У нас ведь мышей не бывало..." Баланияз с откровенной гордостью сказал: "Эх, да мышь разве остановишь? Да никогда! В Италии провели эксперимент (вот какой умный и грамотный был, оказывается, Баланияз): крысу сунули в унитаз на двадцатом этаже и спустили воду, конечно! Знаешь, что произошло? Крыса вышла живой на первом этаже!" Старуха Хадиджа поняла суть "эксперимента" иначе. "Вот это да! - сказала она. - Ты смотри, какие в Италии уборные чистые, а!..." Баланияз с неохотой отвел голубые глаза от мышиной норы, укоризненно взглянул на мать. "Это не главное, - сказал он. - Ты подумай лучше о крысе, какая она выносливая..."... Потом Баланияз снова внимательно оглядел комнату, внимательно прислушался, пару раз скосил глаза на мясо, но ничего у матери не попросил и, как внезапно явился, так же внезапно встал и ушел. После ухода Баланияза старуха Хадиджа, скомкав обрывки газет, оставшиеся от кульков, стала пихать их в указанную сыном дырочку и с бесконечной печалью сказала: "Подумать только, я всегда мышей боялась... И у его отца, бедняги, как увидит мышь, волосы вставали дыбом. В кого же он-то пошел, а? Почему он стал мышей-то ловить?..."
И в ту самую ночь к студенту Мураду Илдырымлы постучалась серая кошка в пальто, шарфе, шляпе. Из-под шляпы по бокам вылезали навостренные большие и волосатые уши, голубые кошачьи глаза сверкали ненасытностью, и студент Мурад Илдырымлы понял, что сам он - мышь и кошка будет его самого рубить на доске секачом. Потом студент догадался, что и Хосров-муэллим - мышь, длинная, худая, облезлая мышь, и эта мышь - Хосров-муэллим, - рыдая, упал в ноги кошке Баланиязу: "Меня детишки ждут!" И прекрасные горы, и бескрайние леса превратились в мышиные норы, и бабушка студента Мурада Ил-дырымлы тоже была мышью, ее редкие зубы стучали от страха перед кошкой Баланиязом, и бабушка тоненьким голоском, трясясь, показывала на мышь - Хосрова-муэллима и говорила студенту: "Пусть его ест! Пусть его ест, а мы убежим..." И бабушка-мышь не стала ждать внука, оставила его одного, сбежала...
И в ту ночь студент Мурад Илдырымлы, проснувшись в поту, до утра не мог уснуть, его томил запах подушки и одеяла, мучило капанье крана во дворе, пугала тьма, давили стены маленькой комнаты, он чувствовал себя самым забытым, самым покинутым существом на свете, и ему казалось, что реальность - это то, что он видит сейчас, а жизнь в реальности - обман. А из двери старухи Хадиджи слышалось ее спокойное и безмятежное дыхание. Зубные протезы на ночь она опускала в стакан с водой (в стакане было их место и днем, когда старуха ела, потому что жевать ими было совершенно невозможно), время от времени она чмокала губами во сне, и ее спокойное дыхание и чмоканье были звуками из нереальной жизни...
... Тело старухи Хадиджи привезли из мечети, и когда ее сняли с грузовика, занесли в дом, махаллинские женщины снова подняли плач. Хосров-муэллим подошел, сел за стол рядом со студентом Мурадом Илдырымлы и как всегда молча оглядел всех махаллинских мужчин по очереди и уставился на моллу Асадуллу. Молла Асадулла бормотал себе под нос Коран, слюнил палец, переворачивал страницу. Потом пришел Мышь-Баланияз и, не дожидаясь, пока ему станут выражать соболезнование, сам стал соболезновать махаллинским мужчинам, извиняться.
- Царствие ей небесное! Дай бог вам терпения! Конечно! Да будет это горе для вас последним!... Рабочий человек я, да... Опоздал. Мы на объект ходили. Царствие небесное. Да, конечно, работы у нас много, очень! Царствие небесное!
Баланияз сел за стол и начал внимательно оглядывать каждый уголок двора. А кран все капал и капал, и студенту казалось, будто все это было и раньше когда-то, а теперь повторяется, будто однажды уже умерла старуха Хадиджа, и было траурное застолье, и так же старуху Хадиджу оборачивали синеватым одеялом, которым по ночам укрывался студент, и так же привезли ее из мечети, и Баланияз тогда уже приходил, выражал соболезнование махаллинским мужчинам, извинялся за то, что у него много работы, и молла Асадулла второй раз читал Коран по старухе Хадидже, и во время прежнего траурного застолья вот так же капал кран.
Тут студент Мурад Илдырымлы понял, что опять грызет ногти, и быстро вынул палец изо рта. Махаллинские подростки (они из-за траура в махалле не ходили в школу) поставили чай перед мужчинами (в том числе и перед студентом). Беспроволочный телеграф махалли сделал свое дело: бывшие жители махалли, получившие теперь новые квартиры в бакинских микрорайонах - в поселке Ахмедлы, на восьмом километре, на Мусабекова, в Гюнешли и других окраинах, - шли и шли во двор, мужчины здоровались за руку, выразив друг другу соболезнование, садились за стол, женщины поднимались в дом, в комнаты студента и Хосрова-муэллима, а тело старухи Хадиджи лежало в ее собственной комнате.
Конечно, вчера вечером и в голову никому не приходило, что сегодня в этом дворе будет такое: вчера все было в вечном (казалось, что вечном!) однообразии, сопровождаемом монотонным капаньем крана. Кончалось рабочее время, и люди шли домой, дети возвращались из школы, улица пустела, а с наступлением темноты становилась совершенно пустой, любое хождение прекращалось, и старуха Хадиджа, прихватив от ворот мешок с семечками и маленькую деревянную табуретку, возвращалась домой. Так было и вчера, Хосров-муэллим, войдя к себе, как всегда, запер дверь на ключ. И студент, сидя в своей комнате, как всегда, читал. Только студент не мог запереть свою комнату, как Хосров-муэллим, потому что старуха Хадиджа под тысячами предлогов подходила, стучалась, и студент без конца должен был открывать. Стучать в дверь такого хмурого человека, как Хосров-муэллим, она не отваживалась... Вчера, занеся в дом семечки, кульки, табуретку и увидев студента читающим, старуха Хадиджа, как всегда, забормотала: "И до тебя тут был читатель (она имела в виду своего прежнего квартиранта, благополучно окончившего институт и вернувшегося в свой район), но уж не такой, как ты... Ты - особое существо... И хорошо делаешь!... У учебы конец хороший бывает, да... Вон у моллы Асадуллы, да вымоет ему лицо мюрдешир, жил Муршуд Гюльджахани. Давно, э-э-э... Полпучка-Муршуд его называли, потому что, когда ходил на базар, покупал полпучка зелени. Потом книгу написал, стал большим человеком. Я сама видела его книгу... В газетах фотографии его появлялись, я кульки из них не делала, хранила, не знаю, куда потом положила... Квартиру получил роскошную, уехал отсюда..."