Студент знал о Муршуде Гюльджахани, как знал и обо всех в Азербайджане, кто считал себя писателем. Студент даже читал роман этого автора "В колхозе "Счастливая жизнь", и по мнению студента, толстенные романы таких писателей только позорили азербайджанскую литературу, но, конечно, не было никакого смысла вступать по этому поводу в дискуссию со старухой Хадиджой. И студент Мурад Илдырымлы, спорщик по натуре, всегда бурно споривший с другими студентами, с членами литературных кружков в университете и Союзе писателей, сторонник европейских модернистов, особенно экзистенциалистов, всегда защищавший свободный стих, знавший наизусть по-русски стихи Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, непримиримый спорщик, способный, не дослушав других до конца, уйти, потому что не выдерживали нервы, - Мурад Илдырымлы заставил себя никак не реагировать на художественный вкус старухи Хадиджи. Ведь старуха Хадиджа не была, как Мухтар Худавенде, заведующим отделом литературы в газете (не торчала годами как пень в том отделе!), и - потому художественный вкус старухи Хадиджи никак не мог влиять на судьбу азербайджанской литературы.
Старуха Хадиджа, разговаривая сама с собой, съела свою старую кюфту, ни на минуту не умолкая, тут же встала, поскольку была очень чистоплотна - в маленькой кухоньке между комнатами Мурада Илды-рымлы и; Хосрова-муэллима вымыла тарелку, вытерла полотенцем, поставила на место, проходя мимо комнаты студента, кивнула на закрытую дверь комнаты Хосрова-муэллима и, понизив голос, спросила: "Этот чего так рано дверь закрыл?" Будто Хосров-муэллим не всегда так рано закрывал свою дверь. Потом старуха Хадиджа еще тише сказала: "Однажды ночью я встала попить водички и слышала, как этот бедняга плачет во сне... Если умрет, кто его похороны оплатит? Ни ребенка, никого нет, один-одинешенек на свете... А деньги у него есть, интересно? А?" Старуха Хадиджа спросила это с откровенным любопытством и, не услыхав от студента Мурада Илдырымлы никакого ответа, сказала: "Ты не смотри, что он такой, э... Один раз летом он в Кисловодск ездил... Наверное, деньги есть, да. Но если умрет, плохо будет его, бедняги, дело..."
Эти слова старуха Хадиджа говорила вчера... Говорила, поправляя волосы под старой (но чистейшей) ситцевой косынкой. Волосы у нее седые у корней, а на концах от хны ярко-красные, как петушиный гребень, а лицо у нее морщинистое, с тонкой кожей, худое...
Студент тоже знал, что Хосров-муэллим плакал во сне, первый раз он среди ночи и не понял, что за звуки слышит, а потом догадался, самому Хосрову-муэллиму, разумеется, не сказал ничего. Возможно, Хосров-муэллим сам не знал, что плачет во сне по ночам, ведь и старуха Хадиджа ему тоже, конечно, ничего не сказала. Как вообще можно что-то говорить такому молчаливому человеку?
Студент Мурад Илдырымлы восемь месяцев жил в одном доме с Хосровом-муэллимом, но знал только то, что этот человек сначала преподавал в школе русский язык, потом торговал газетами в киоске, а теперь на пенсии, знал еще, что своего дома у него нет и уж давно он живет квартирантом у старухи Хадиджи за семьдесят рублей в месяц.
Старуха Хадиджа иногда говорила: "Хосров-муэллим - ветеран труда, э!... Почему не идет, не просит у государства квартиру?... Бедняга, он такой несчастный, да!..."
Разумеется, если бы Хосров-муэллим получил квартиру, он не давал бы старухе Хадидже семьдесят рублей в месяц (он не давал бы - давал бы другой!), но старуха Хадиджа все равно удивлялась, что он не просит квартиру. Замкнутая жизнь Хосрова-муэллима заставляла задумываться и студента, и временами студенту казалось, что пройдут годы и он сам станет точно таким же, как Хосров-муэллим. Порой студент думал, что хоть и разные они с Хосровом-муэллимом по возрасту, росту, облику, но в этом мире входят в сословие людей с одной судьбой.
... Вчера старуха Хадиджа пожаловалась студенту, что клиентов становится все меньше, у нее осталось много жареных семечек, и она новые жарить не стала, даже внезапно предложила студенту, если он хочет, пусть возьмет горсть семечек, полузгает - за восемь месяцев в первый (и последний!) раз старуха Хадиджа угостила студента семечками. Студент, естественно, отказался, и старуха Хадиджа со всегдашней аккуратностью собрала кулечки один в другой, завязала мешок - одним словом, приготовилась к завтрашнему (то есть сегодняшнему) дню, потом по обыкновению проверила запор на наружной двери, сходила в туалет, вымыла с мылом руки и лицо во дворе под краном и легла в постель (чтобы больше не встать) - и как всегда оставила открытой дверь в свою комнату.
Студент Мурад Илдырымлы тоже лег, укрылся тем самым синеватым одеялом и неожиданно начал думать о человеке, который жил в этой комнате раньше. Мурад Илдырымлы не видел его, но вчера ночью почувствовал что-то удивительно родственное между тем человеком и собой: тот тоже жил среди этих четырех стен, тоже каждый месяц вручал старухе Хадидже семьдесят рублей, ложился на ту же кровать, укрывался, несомненно, тем же синеватым одеялом по ночам, в чем тоже бессмысленно сомневаться, смотрел в тот же потолок, слушал, как капает кран, временами слышал, как плачет во сне Хосров-муэллим... Может быть, и тот бывший квартирант годами искал роман "Муки моего любимого"... Конечно, не было на свете романа с таким названием, но за четыре года в Баку Мурад Илдырымлы понял, что теперь в Азербайджане и вообще во всем Советском Союзе доблесть в том, чтобы прочитать несуществующий роман! Романа "Муки моего любимого" не было, но ты должен был суметь прочесть несуществующий, ненаписанный роман, и студент Мурад Илдырымлы был убежден, что живет в такую эпоху и в такой стране, где, если не сумеешь прочесть ненаписанный роман, твои дела никогда не пойдут на лад...