Молла Асадулла сказал:
- Я вам говорил! Ну можно у них место получить?
Весть донеслась до женщин, и собравшиеся в доме старухи Хадиджи женщины снова начали плакать. На лицах мужчин не осталось и следа давешней улыбки:
- Что же это такое? Своих мертвых похоронить места не находим...
- В степи старуху хоронить, что ли?
- Слушай, если мы ее на новое кладбище повезем, в степь, знаешь, как ее дух нас проклянет?!
- Да в какой же еще стране человек не находит места, чтобы на кладбище предков своего мертвеца похоронить?...
- Что это за государство?
Жена хлебника Агабалы высунулась из окна во двор и, забыв о приличиях, закричала своему сыну:
- Слушай, мужики вы или нет? Почему этой женщине места на кладбище не находите?
Сын хлебника Агабалы смутился, что мать так кричит при людях, у него от ярости прямо искры из глаз посыпались:
- Пойти и воткнуть им нож в легкие, ей-богу...
Молла Асадулла посмотрел на сына хлебника Агабалы.
- Слушай, - сказал он, - а ты им в легкие нож вонзить сумеешь?
-Чего ж не суметь-то? Да я головы им отрежу!
Молла Асадулла, перебирая четки, махнул рукой:
- Куда нам... С ними вон целое Советское государство сладить не может.
- Захотело бы, так сладило.
- Но ведь почему-то не хочет, а? Пусть бы захотело...
Сын хлебника Агабалы в ярости вскочил, но молла Асадулла с несвойственной ему резкостью сказал:
- Сядь!... - И сразу смягчил тон: - Сядь, детка, сядь... Ты их не знаешь... С ними силой разговаривать нельзя, они ни бога не признают, ни власть... Или надо на лапу дать, или чтобы у тебя кто-то был, свой человек... Или же... - Молла Асадулла обвел взглядом всех махаллинских по очереди, остановился на Хосрове-муэллиме: - Или же немного так... грамотно-интеллигентно поговоришь с ними...
- Грамотный человек - ты!
- Да не-ет... Кто на меня там посмотрит? В них разве что-нибудь от мусульман осталось? Надо чтобы незнакомый человек был, чтобы по-русски там разговаривал... Печати, того-сего, они немного, глядишь, побаиваются...
После этих слов моллы Асадуллы все махаллинские мужчины повернулись к Хосрову-муэллиму, потому что все знали, что этот длинный, худой и угрюмый человек прежде преподавал, вел уроки русского языка и всегда газеты читает. Только Баланияз не смотрел на Хосрова-муэллима, все шарил глазами по углам двора. Хосров-муэллим под взглядами махаллинских мужчин почувствовал себя неловко и посмотрел на студента. Молла Асадулла поймал взгляд Хосрова-муэллима и обратился к студенту Мураду Илдырымлы:
- Старуха так тебя любила... - И с нескрываемой злобой глянул на Баланияза.
Баланияз торопливо подтвердил слова моллы Асадуллы:
- Да!... Конечно же это так!...
Молла Асадулла сказал:
- Вот видишь? Бедная женщина, царство ей небесное, не меньше, чем его... Молла Асадулла показал рукой на Мышь-Баланияза, - тебя любила...
Мышь-Баланияз по-прежнему обыскивал глазами углы двора, одновременно кивал головой, подтверждая и слова моллы Асадуллы:
- Конечно же! Конечно же!...
Студент вспомнил вдруг мешок с семечками бедной старухи Хадиджи и подумал: наверное, через несколько дней Баланияз унесет семечки к себе домой, отдаст детям, и дети с удовольствием будут щелкать семечки, а бабушку свою даже не вспомнят. И мешок с семечками, и маленький деревянный табурет, и сама старуха Хадиджа останутся в памяти только этого двора, этого дома, но придет время, бульдозеры снесут всю махаллю...
Молла Асадулла опять обратился к сыну хлебника Агабалы:
- Ты сядь, - сказал он. - Пусть они пойдут. Аллах милос тив...
И Хосров-муэллим со студентом Мурадом Илдырымлы пошли на кладбище Тюлкю Гельди, чтобы получить там место, чтобы похоронить бедную старуху Хадиджу.
3
Абдул Гафарзаде
Кровать Абдула Гафарзаде стояла напротив окна спальни, выходящего на улицу и по обыкновению, просыпаясь рано утром, он в первую очередь видел свет, и этот свет часто превращался для него в цвет целого дня. Если, открыв глаза после сна, он видел мрак снаружи, весь день с начала до конца проходил в заботах, отрицательные эмоции сменяли друг друга, ни на чем не удавалось отвести душу, ничему не хотелось улыбнуться. Может, это было самовнушение, неизвестно, но, во всяком случае, так было летом и зимой было так же: если темнота за окном была хмурой - хмурился весь день, но бывала ясная, прозрачная темнота - и день радовал сердце.
После того как ребенок ушел из этого мира, уже шесть лет Гаратель не спала с мужем не только в общей постели, даже в одной комнате с Гафаром Абдулзаде не спала. Что переносила Гаратель все шесть лет по ночам, знал лишь Аллах, а Абдул Гафарзаде только догадывался, но от своих догадок он впадал в пессимизм, собственная беспомощность приводила его в отчаяние, дела мира казались безвыходными и, по правде говоря, совсем не хотелось жить, а вся прошлая жизнь, все страдания казались бессмысленными.
Каждую ночь перед тем, как заснуть, Абдул Гафарзаде уговаривал себя: "Да, мир бессмыслен и жизнь бессмысленна. Но спи, не мучай голову. Миллиарды таких, как ты, приходили в мир и уходили. Ты не первый и не последний... Спи!" Но спать он не мог. Философ внутри него поднимал голову и начинал разоблачения. Порой Абдулу Гафарзаде казалось, будто он в бане и философ его раздевает, снимает надетые одна на другую одежды, оставляет обнаженным. В ту ночь философ давал оценку его деяниям, словам, поступкам, потом потихоньку истаивал, пропадал в дреме, а когда окрашенное в цвет утра окно объявляло, каким будет день, философ забывался, уходил из головы, чтобы вернуться ночью. Между утром и ночью жизнь шла по давно заведенному порядку.
Когда в тот апрельский день рано утром Абдул Гафарзаде открыл глаза, он впервые после зимы почувствовал солнечное тепло, пробивающееся сквозь стекло, оно грело душу, в нежности, в мягкости того тепла была будто детская улыбка, и Абдулу Гафарзаде показалось, что он чист изнутри и снаружи, что он абсолютно чист, непорочен и здоров, чист, как стеклышко, прозрачен, сквозь него можно смотреть. Широко разведя руки, он выпятил грудь, набрал полные легкие воздуха, и будто не было у него никаких бед, забот не было. Прищурив глаза, он захотел снова взглянуть на чистый и теплый свет снаружи, но неожиданно вспомнил свой кабинет в управлении, надгробия, видимые из окон кабинета, и все тело Абдула Гафарзаде привычно содрогнулось, слабое тепло утонуло, пропало в нечистотах.
Абдул Гафарзаде знал, что работает в самом печальном месте на свете: сколько уж лет он был директором управления кладбища Тюлкю Гельди... Абдул Гафарзаде часто задумывался, почему люди так его назвали? Говорили, будто кладбище древнее, но Абдул Гафарзаде не нашел ни единого древнего надгробия. Самой старой была могила умершего в 1913 году Мешади Мирзы Мир Абдуллы Мешади Мир Мамедгусейна оглу. Царствие ему небесное, как видно, первым лицом, похороненным на кладбище Тюлкю Гельди, был тот покойник. Конечно, может быть, кого-то погребали и раньше, но могилы потерялись, пропали, ведь по мусульманскому обычаю могила и должна затеряться, пропасть, сровняться с землей. Это теперь - у кого деньги есть, тот пышно украшает родную могилу, памятник ставит. А достоин ли был человек памятника?... В старину люди сооружали гробницу, превращали в святое место могилу благородного лица, святого человека, ученого, поэта или познавшего мир, просветленного, как шейх Низами. А теперь вся в мраморе могила у секретаря райкома, завмага, мясника, да кто бы он ни был, лишь бы денежный человек... И то хорошо, что после ухода денежных людей в справедливый мир, у тех, кто завладел их деньгами, хватило совести хотя бы памятник поставить. Нет, Абдул Гафарзаде ничего не имел против секретаря райкома, завмага, мясника, в нашем несправедливом мире каждый зарабатывает на жизнь как умеет, и секретарь, и завмаг, и мясник были людьми, должны были содержать детей. Абдул Гафарзаде внутренне не мог принять другого: почему не прочитавший за всю жизнь, к примеру, ни одной книжки мясник на своем памятнике изображен в глубокой задумчивости с книгой в руке...