Каждая клавиша, которую нажимала Ариадна, заставляла вспыхивать гигантские цветы, сотканные из иллюзии, бесплотные и прекрасные, особенно оттого, что жили они всего секунду-другую, а затем таяли в воздухе, сменяясь новыми. Некоторые из них складывались в картины: живые и чувственные. В них можно было разглядеть губы, слившиеся в поцелуе или переплетенные в экстазе тела, а затем все это сменялось невинными картинами сельского луга или горного склона.
Высокие ноты вызывали к жизни яркие голубые вспышки, низкие превращались в насыщенные алые. Картины в воздухе жили своей жизнью, и в то же время строго подчинялись мелодии. По залу пронесся легкий вздох восторга.
Герман был бы польщен, но ему было не до того. Хоть заклинание и считалось несложным, но сил оно у него отнимало прилично, да и концентрации требовало неслабой.
Ариадна стала играть быстрее. Темп ускорялся, Герман едва за ним поспевал. На секунду его пробил холодный пот от мысли, что вот-вот музыка высосет из него всю силу без остатка, и он просто рухнет на пол безжизненным телом. Какая нелепая смерть, и какая красивая в то же время.
Вспышки расцветали под потолком зала одна за другой, а перед глазами Германа уже плыли цветные пятна, и он знал, что это не из-за фейерверка. Ладони, через которые проходила энергия, дрожали и покрылись потом, а ощущение было такое, словно Герман держал в них на весу двухпудовую штангу.
Наконец, грянул последний мощный аккорд, расцвел последний ослепительный букет разноцветных вспышек, и Герман повалился на колени, совершенно обессиленный. В следующее мгновение тишину взорвал шквал аплодисментов. И Герман понял, что звучат они, главным образом, в его честь, хотя у него не было сил даже глаза раскрыть, чтобы взглянуть в лицо восхищенной толпе.
— Ничего особенного, — донесся до него сквозь гомон поздравлений и комплиментов голос Галатеи. — Это ерундовое заклинание и бессмысленная трата магии. Только от совершенно пустого человека можно такого ожидать.
— Совершенно с вами согласен, мадемуазель, — вставил реплику Паскевич. — Бессмысленное мотовство и возмутительное позерство.
— Ну, что вы! — пискнула Ариадна. — Это было чудесно! Герман Сергеевич, что с вами? Вам нехорошо⁈
Уваров, кажется, был согласен скорее с младшей дочерью. Он подошел и покровительственно похлопал Германа по плечу.
— У вас отличный вкус, молодой человек, — произнес он. — Прошу прощения, что не имел возможности пока с вами побеседовать. Вы служите в Корпусе жандармов? Это отличное место для приложения сил истинного патриота.
— Благодарю вас, — Герман поднялся с колен и учтиво поклонился. — Ваша оценка моего вкуса делает мне честь.
— Прелестно, прелестно, — проворковала графиня Уварова, нежно улыбаясь. — А вот этот момент, когда сразу множество вспышек, это было фантастически, настоящей экстаз! Обязательно заезжайте как-нибудь еще к нам, молодой человек!
— В самом деле, — кивнул граф. — Нам будет приятно.
Впрочем, он явно был в меньшем восторге, чем графиня. Однако Герман решил, что, пожалуй, более удачного случая, чтобы поговорить с ним, пожалуй, не представится. Если упустить момент, граф отойдет от него, и потом не носиться же за ним по всему залу. Тем более, вот-вот должен был начаться парадный обед, и мелкого провинциально жандарма, конечно, посадили бы за стол подальше от хозяина.
— Ваше сиятельство, — произнес он. — Я бы как раз хотел узнать ваше мнение по одному делу, я бы сказал, государственному вопросу. Мне, человеку малоопытному в службе, было бы чрезвычайно полезно знать, что вы думаете.
— Хм… — граф нахмурился. — Вообще-то, я на праздниках о государственных делах не беседую… Но раз уж вы нынче герой вечера… дорогая, ты не могла бы побеседовать с княгиней Волконской пару минут? Боюсь, мы тебе наскучим этими бюрократическими разговорами.
Графиня одарила Германа улыбкой и отошла в сторону.
— Видите ли, ваше сиятельство… — начал он, но договорить не успел. На противоположном конце зала раздался отчаянный женский крик, а через секунду к нему присоединился гомон других голосов. Герман с графом переглянулись, а затем оба бросились бежать через зал, в котором тут же началась толкотня и неразбериха. Слуги метались из стороны в сторону, гости испуганно жались к стенам, женщины то и дело поднимали визг.
Оказавшись возле противоположной стены, у входа в коридор, который вел, очевидно, к служебному флигелю, Герман увидел, что возле стены стоит бледная, словно статуя, Галатея, а на полу лежит, содрогаясь в агонии, один из лакеев, широкоплечий и довольно молодой, с реденькими бакенбардами. Из приоткрытого рта у него, среди выступившей пены пробивался знакомый уже зеленый росток с треугольными листьями. А возле сжатой в судороге ладони валялась круглая жестяная коробочка, из которой на пол выкатились несколько мутных белых леденцов.