- Всей команде на палубу! - раздался по корабельному радио металлический голос капитана, и зазвучала сирена тревоги.
- Всей команде немедленно на палубу!
Но наш детектор Гейгера - Мюллера молчал. И личные дозиметры на промасленных спецовках не показывали никаких изменений.
- Занять места в спасательных шлюпках по расписанию!
- Учебная тревога, - с отвращением пробормотал Гут. - Ничего не случилось. Этот идиот не даст людям даже выспаться!
Теперь все стало ясно. Если все пойдет нормально, часа через два нас сменят. Я глубоко вздохнул. Учебная тревога. Никакой капитан не упустит возможность хоть одну внести в судовой журнал. Что, если бы...
- Ну что ж, сделаем передышку, - сонно зевнул Гут. Мы улеглись на кожух турбины возле спящего сердца корабля. И дремали, прикрыв глаза. На членов команды, несущих службу в машинном отделении, приказ не распространялся. Судно должно быть в любое мгновение под парами, готовым к плаванию. Давление не должно упасть. Только по прямому указанию капитана смена покидала машинное отделение и котельную. Это случалось, когда вода доходила до лопаток турбины и грозила опасностью взрыва котлов.
Мы услышали гулкие удары в борт корабля. Наверху опускали шлюпки. Гут удивленно поднял голову. Казалось, шлюпки спускают сломя голову, в панике. Ничего подобного при учебной тревоге не могло быть. Шлюпки не должны были даже коснуться борта корабля. Боцман за это разорвал бы парней.
- Мне это не нравится, Ганс, - сказал Гут, - не нравится мне это, черт возьми!
Команда была интернациональной. Немцы, французы, голландцы и я, чех.
Меня называли просто Ганс. Ганс Краус. С Гутом у меня были хорошие отношения, он приказывал, а я слушался. Этому уж я научился. Я забыл о своем дипломе - в этом мире он был ни к чему. Только, поэтому я с самого начала не потерпел крах. Сварщик корабельных конструкций на огромной гамбургской верфи. Мой диплом инженера не признавали, удостоверение сварщика - да. Каторжная работа, но - деньги. А мне они были нужны. Для себя и для Августы.
- Сбегай наверх, - неожиданно приказал Гут. - Взгляни, что там, собственно, делается?
Я выскользнул из машинного отделения. Ударов шлюпок уже не было слышно. И в котельной было тихо и пусто. Как же мы этого не заметили? Два марша вверх по железным трапам... В непривычной тишине ступени громко вибрировали и гудели. Перепрыгивая через две ступени,, я летел на палубу. Уже не слышались ни сирены, ни голоса. Запыхавшись, я открыл тяжелую стальную дверь.
Сумрак и рассвет.
Потоп!
Удары моря.
Побережья не было видно. Открытая, бесконечная, залитая дождем равнина. Не равнина, нет! В двухстах метрах по правому борту высилась пятнистая, серо-зеленая стальная гора. Ракетометы на баке, а на самой высокой мачте вращающийся радар. Я никогда не видел такого корабля. У него не было ни флага, ни названия, ничего, что можно было бы запомнить.
Стая белых безмоторных шлюпок летела от борта "Гильдеборг". Я посмотрел на капитанский мостик - пусто!
- Гут! - заорал я вниз, в стальной шахтный ствол. - Гут!
Пространство разлетелось в клочья. Взорвалось! Рухнуло прямо на глазах и сбило меня с ног. Ракетометы взметнули огненную стену. Вздыбили море, подняли его к небосводу и разорвали серое полотно рассвета обломками шлюпок. Беззвучно они падали обратно.
Я оглох. Бешеные волны захлестнули палубу. Желтое лицо Гута. Я поднимался ошеломленный, ничего не понимая.
С палубы серо-зеленого эсминца слетело на воду несколько шлюпок, мощные моторы гнали их, с поднятыми носами, к бортам "Гильдеборг".
Гут судорожно сжал мне руку. Я посмотрел на мостик. Капитан Иоганн Фаррина стоял у поручней и смотрел вниз.
И тут до меня дошло!
Наконец-то я все понял!
Какое свинство, какая подлость - этот бандит нас продал! Он всех нас продал!
Музыки уже не было слышно. Огни погасли. На сцене как тень, танцуя, появилась Августа. Она тихо начала напевать и зажгла свечи. Я видел ее волосы, собранные в узел, шляпу с вуалью и облачка сигаретного дыма, плывущие над пламенем свечей. Тихий мелодичный голос создавал атмосферу полной интимности. Слова не надо было понимать, они не имели значения. Время от времени она замолкала - когда не могла расстегнуть пуговичку или развязать туфельку, - потом опять непринужденно продолжала.
Как хорошо я знал каждое ее движение, однако простота, с которой она теперь раздевалась, действовала и на меня. А публика не обращала на это внимания. Августе не нужно было стараться что-то изобразить, ей не нужно было ничему учиться для этого - достаточно простейших танцевальных движений и умения показать свое тело.
Я горько усмехнулся. Это означало конец, по-настоящему конец. С ее стороны было жестоко позвать меня сюда. Чего мы хотели добиться вместе и что мы сумели сделать?
Чужой, незнакомый голос за деревянной перегородкой, отделяющей мой кабинет от соседнего, насмешливо произнес:
- А что вы мне можете дать, что вы мне хотите за это предложить?
Трое мужчин спокойно разговаривали на плохом английском. Это были не американцы и не англичане, скорее всего, люди разных национальностей, пользующиеся английским только для того, чтобы проще было понимать друг друга. Программа на сцене их не интересовала.
- Если бы мне было двадцать, - снова сказал жесткий насмешливый голос, - я хотел бы, возможно, толпу таких женщин, как вон та. Если бы мне было тридцать, принялся бы наживать деньги или попытался сделать головокружительную карьеру. Но я-то уже знаю, и вы должны знать тоже, что деньги и успех даются только на время, это что-то вроде сна, к которому человек может прикоснуться на секунду. - Он тихо засмеялся.- С барышнями это всегда одинаково, каждая хочет в конце концов выйти замуж. От карьеры останется самое большее - приличная пенсия и к ней ужас старости. Так что вы еще хотите? Что вы мне можете дать?
Августа стояла в белом батистовом старомодном белье перед зеркалом и развязывала ленточки корсета. Потом со вздохом его отбросила. Прекрасные высокие груди выскользнули как виноградные кисти из корзинки.