Я поднялся и вышел из столярки. Мне нельзя терять ни минуты, здесь проходит черта, которую я не могу переступить, даже если, бы это стоило мне жизни. Я направился к офицерским казармам.
Поручик Беневенто лежал голый в постели и просматривал порнографический журнал.
— Готово? — заворчал он на меня и посмотрел на часа. — Времени уже порядочно!
— Еще нет, я должен машину опробовать, — сказал я твердо.
— Опробую ее сам!
— Тогда будет на вашей совести, если что-то развалится и вы застрянете в саванне. Справитесь?
Он с презрением повернулся ко мне спиной. Полуденная жара лишала его энергии.
— Если задержусь, не объявляйте тревогу — как-нибудь сам исправлю, добавил я еще и закрыл дверь. Через минуту я уже выезжал на пыльную дорогу к Мтоко. Караульные у ворот сочувственно помахали мне руками. Автомат лежал на пустом сиденье возле меня.
Саванна дышала жаром и духотой, силуэты одиноких деревьев расплывались и колебались. Примерно через четверть часа, когда меня с базы уже никто не мог видеть, я съехал с дороги и повернул прямо на восток, к границе. Теперь приходилось ехать по компасу и надеяться, что удастся не слишком отклониться, от цели.
Переключение скоростей было безупречным. Я гнал машину немилосердно на полных оборотах и перед собой видел только заросли зелено-желтой, опаленной солнцем травы, расступающейся как подвижная стена. Рулевое колесо так накалилось, что я едва удерживал его в руках. Солнечный пресс давил мне на спину, как раскаленная доска. Я вжимал голову в плечи, закрывал шляпой лицо, но это не помогало, Я попытался обдумать то, что я ей, собственно, скажу, но не мог сосредоточиться. Мной овладело единственное желание: как можно скорее проехать заросли, укрыться в тени, оторвать раскаленную плиту от своей спины.
После часа езды я, наконец, увидел первые плантации и дорогу. Здесь я уже был способен ориентироваться. Саванна как море — многие километры ничего не застревает в памяти. Человеку не за что уцепиться, удержаться. Скопления деревьев почти одинаковы, а кустарники обманчивы. Но плантации — это плантации, и дорога вдоль них куда-нибудь да ведет.
Вдали вынырнул белый дом. Деревня, которую я уже проезжал, была так же покинута, как и тогда ночью. Опустевшие круглые хижины из бамбука и глины, ни из одной — трубы не поднимался дым, не валили толпами к дороге дети. Через открытые ворота я въехал прямо в сад. Собачья свора бесновалась в загонах. День принадлежал белым, а ночь черным — таково было разделение. Днем нечего бояться, но с первыми сумерками власть белых кончалась.
Я остановился перед домом и с неимоверным облегчением, пошатываясь, вышел из машины в тень. Спасение! Я упал в плетеное кресло и вытер пот,
Может быть, у нее будет пиво!
Сколько сейчас времени, как долго я был в дороге? Я должен как можно быстрее возвратиться, чтобы мое отсутствие не возбудило в лагере подозрений,
— Миссис Шиппер… — позвал я громко.
Тишина, послеобеденный отдых, никто не отозвался. Только солнце тяжело падало на раскаленные плиты.
Устало поднявшись, я вошел в дом.
— Миссис Шиппер…
Здесь все было старым: мебель, картины, фарфор — вероятно, начала столетия или еще старше. Из зала деревянная лестница вела на второй этаж. Мгновение я колебался. Можно ли идти дальше? Скорее всего, все отдыхают, или, может быть, никого нет дома?
Я снова позвал и стал медленно подниматься по лестнице, вверх. Потом мне показалось, что я слышу из отдаленного коридора, выходящего к лестнице, шум воды. Я направился в этом направлении. Сумерки и прохлада.
Я слышал отчетливо шум душа. Я остановился перед приоткрытыми дверями и постучал. Никто не отозвался, только поток воды напористо барабанил по каменным плиткам. Я вошел. Опущенные жалюзи и широкая застланная постель. На противоположной стороне открытые двери, за которыми с шумом лилась вода. Ванная.
— Госпожа Шиппер… — сказал я и вопрошающе заглянул внутрь. Она стояла с закрытыми глазами, отвернув лицо к потоку воды. Стройная, смуглая, упершись руками в бок. Она не могла меня слышать. Мгновения я неподвижно смотрел, на видение из рая.
Дождь перестал, умолк.
Она закрыла краник и вытерла ладонями мокрое лицо.
— Извините, — выдохнул я, — я право же не хотел вас беспокоить, но мне нужно с вами поговорить.
Только теперь она открыла глаза и заметила меня. Холодное неподвижное лицо. Я не мог определить, что последует дальше. Долю секунды она наблюдала за мной, как тогда, когда стояла с капитаном перед своей машиной на базе.
— Это вы? — сказала она с отвращением. — Что вы здесь делаете? — Она протянула руку к махровой простыне и набросила ее на обнаженное тело.
Я ожидал встретить потоки негодования или хотя бы вздох испуга. Вместо этого она вошла за мной в спальню, села к зеркалу и начала вытирать простыней волосы.
— Пожалуйста! Случилось что-то?
— Вы должны уехать, леди, — сказал я. — Немедленно уехать — думаю, со всей вашей семьей. Вы не должны ждать сопровождающих.
Она непонимающе посмотрела на меня.
— Должно быть инсценировано нападение, вас хотят убить и ограбить. У Гофмана служат самые разные люди. Надеюсь, вы меня понимаете. Она перестала вытираться, махровая простыня соскользнула у нее с плеча.
— Это вы знаете точно? — спросила она тихо.
— Если бы я этого не знал, не рисковал бы жизнью. Если вы обратитесь к капитану или в управление, я поплачусь жизнью. У вас единственная возможность — не ждать, собраться и исчезнуть, пока есть время. Такое дело трудно доказать. Это все, теперь я должен ехать обратно!
Когда она снова ухватила конец простыни, чтобы закрыться, у нее дрожали руки. Потом, не говоря ни слова, она встала и подошла к шифоньеру.
— Вы были очень любезны, — сказала она глухо тем особенным, немного грубоватым голосом, — благодарю вас.
Она повернулась и подала мне пачку банкнот. Я только отрицательно покачал головой.
— За такие известия не платят.
Мгновение она задумчиво стояла, потом положила деньги обратно.
— Или… — она медленно придвинулась ко мне, что-то в ее лице изменилось, расслабилось. Мы смотрели прямо друг другу в глаза. Неожиданно мы стали оба нагими, все обнажилось. — Или вам после дороги хотелось бы тоже принять душ? — спросила она спокойно. Достаточно было сделать единственное движение, единственный шаг, но я не мог. Я опять увидел границу, за которую нельзя переступать.
— Конечно, конечно, — сказал я с облегчением. — Это было бы лучше всего, но у меня нет времени. Ни у вас, ни у меня. Может быть, в будущем!
И я пошел, побежал, чтобы скорее исчезнуть. С сотворения мира — все та же награда, все так же оплачивается жизнь. Поистине в этом есть глубокая символика.
Когда я выезжал из ворот, она стояла на террасе с махровой простыней, небрежно переброшенной через плеча, и смотрела на меня. Большего для нее я не мог сделать, теперь это было только ее делом.
Над лагерем дико завыла сирена. Я выскочил из кровати. Что же мне сейчас снилось? Что-то о школе, будто снова я был маленьким. Прекрасное время.
Рассвет. Ни ночь, ни день. Гермафродит! Сколько я уже таких видел.
С ревом взлетел разведывательный вертолет.
— Черт возьми, снова без завтрака! — проклинал все Тенсер. Рубашки, брюки, снаряжение — и мы уже бежали к бронетранспортеру. Капитан Гофман несся с автоматом в руке к другому вертолету. Что-то серьезное, если шеф тоже поднялся по тревоге.