Зауэр:
– Я же тебе велел одной работать, чтобы лишних глаз не было!..
Фишбауэр:
– Виновата, но так уж получилось! Зато и я из нее все вытрясла. Она себя считает подружкой этого Гитлера – еще с октября двадцать девятого. Представляешь, ей сейчас восемнадцать, а тогда – всего шестнадцать было!.. Да этого Гитлера просто за растление малолетних нужно посадить! И вот, что-то у них, как она считает, неладно шло. Как она думала, из-за соперницы – этой самой Гели. И когда та застрелилась, как ей рассказали, – слухи-то быстро разнеслись по всему этому нацистскому муравейнику! – то она и не выдержала: прибежала своими глазами убедиться. Так что и нос, и травма на боку – это она своими глазами видела. Я ее, конечно, предупредила, чтобы не трепалась, но до нее явно не дошло. Тут я, конечно, сильно маху дала: понадеяться на разум такого ребенка! Надо было ее сразу тебе заложить – ты бы на нее впечатление произвел, тебя бы она послушалась. А так, что теперь с этой девчонкой будет – нацисты-то ее не помилуют?
Зауэр:
– Ты бы лучше позаботилась о том, чтобы тебя помиловали!.. Объясни к тому же, откуда эти подробности о ссоре Гитлера с племянницей и о шишках из Коричневого дома? Это ведь только во время моих допросов и обсуждалось, и наблюдалось воочию, а ни тебя, ни этой Евы тогда не было.
Фишбауэр:
– Ну это-то просто. Когда мы эту работенку закончили, то вижу: ребенку совсем плохо. Я – к единственной оставшейся служанке, моей тезке Рейхерт. Она нас на кухне кофе с ликером и отпоила – больше ликера, чем кофе. А этой Рейхерт тоже страсть как потрепаться с кем-то хотелось, а кроме нас уже никого и не было. Вот она все эти подробности и выложила. А потом Ева ушла – Гитлера еще не было. Да я и сама его не видела, когда гроб выносили, хотя уже говорили, что он приехал.
Зауэр:
– Черт, не предполагал, что ты там в квартире трепаться будешь!.. А что в точности эта Рейхерт рассказала про то, что было после отъезда Гитлера в пятницу?
Фишбауэр:
– Об этом – ничего. Там мы на кухне вроде бы все держались того, что это самоубийство; все – как официально.
Зауэр:
– Жаль, что ты ее не раскрутила!.. Да что уж теперь… (Пауза.) Все ясно. Девчонку под подозрения может подвести Гесс, но он, похоже, джентльмен – и этого не сделает. Рейхерт ее не выдаст – самой придется в трепливости сознаваться. Винтер – может, но она толком почти ничего об этой Еве сказать не сможет, да и вряд ли рискнет: все-таки пассия шефа! Самая большая опасность для Евы в том, что она сама трепаться не перестанет. Но тут ты права – и я сам ею займусь. Нам этот треп – ни к чему, да и ей здоровее будет! А сейчас мы составим и твое заявление, и заявления твоих коллег из морга о том, что ничего, кроме огнестрельной раны, все вы не видели. У твоей Розины возьмем показания прежде всего. И доктор Мюллер побольше напишет подробностей и про нос, и про прочее, отвергающее все эти якобы инсинуации. Сейчас захватим доктора Мюллера, заедем в морг и все устроим, а сразу потом я этой Евой займусь. Выйди пока, мне еще позвонить нужно.
Фишбауэр выходит. Зауэр набирает телефонный номер:
– Господин министр! Я во всем разобрался. Утечку обнаружил. Это не со зла и не сознательно получилось. Один медицинский ассистент еще в субботу что-то видел или слышал, а потом с подружкой поделился своими фантазиями. А та еще и с репортером из «Пост» спит. Репортер свой источник не выдаст и свою информацию подтвердить не сможет, а с этой стороны я канал прочно прикрыл, да по нему ничего и не может больше поступить. Прочие сведения – это уже наверняка из Коричневого дома; пусть Гитлер сам там порядок наводит, так и скажите ему или его людям. Мы немедленно составим заявления от каждого из медиков, имевших прямое или косвенное отношение к трупу: никто из них не видел ничего, кроме огнестрельной раны, а сплющенный нос – это от долгого лежания на полу. Все это завтра будет в газетах. Ничего больше газетчики не получат – и заткнутся. (Пауза). Да, я тоже надеюсь. В ближайшую пару дней все это прояснится, но я уверен, что все теперь под контролем. (Пауза). Еще раз спасибо! Всего наилучшего!
Утро вторника 22 сентября 1931 года.
Служебный кабинет Зауэра. Зауэр, Форстер, Крэмер, доктор Эрнст Мюллер.
Все, кроме доктора – с крайне недовольным видом, особенно – Крэмер. Доктор с любопытством приглядывается к остальным.
Крэмер:
– … значит, на этом дело так и закончится?
Зауэр:
– Ну сколько еще можно говорить?
Крэмер почти грубо: