– Простите, что перебиваю, вы не помните фамилию лейтенанта?
– Нет, не помню, да он, по-моему, не представился. Помню, что этот лейтенант очень беспокоился, хотел помочь, но больше под руками мешался. Насколько я знаю, Мишо за тот бой получил Воинскую медаль.
«Держу пари, что это был Феро!» – персона лейтенант Феро виделась Огюстену все более интересной и важной.
– Не заметили ли вы чего-нибудь странного в поведении капитана, когда он был вашим пациентом?
– Да нет, обыкновенный пациент.
– Хорошо. А вам вообще довелось осматривать раненых из второй роты одиннадцатого ноября?
– Да, во второй половине дня. Человек двадцать пять, включая капитана Мишо.
– Он был ранен?!
Коммандан постарался говорить спокойно, но полностью скрыть удивление ему не удалось. Огюстен больше двух часов общался с капитаном, но так и не смог понять, что тот был ранен. Доктор, казалось, не обратил внимание на неожиданную эмоциональность Лануа.
– Несерьезно. Правая рука была оцарапана пулей выше локтя – опять повезло. Я наложил повязку, а после этого его отконвоировали на гауптвахту.
– А какого характера ранения были у остальных?
– Обычные. Осколочные, пулевые, штыковые, была пара раздроблений, много разрывов от колючей проволоки, один ожог. Почти все легкие или средние – тяжелые до меня не добрались…
– А в течение ночи вы знали, что вторая рота ведет бой?
– Так все время кто-то ведет бой, господин коммандан. Даже если мне об этом и сказали, особого внимания я этому не уделил. Последние раненые оттуда были доставлены вечером с полковником – он посещал позиции роты. Когда полковник Борель уезжал туда, я отправил с ним бинты, спирт и несколько шприцов с морфином для оказания помощи на месте.
– То есть, ночью полковник Борель не сообщал вам о том, что во второй роте много раненых?
– Нет. Признаться, с половины третьего и до шести меня вообще никто не беспокоил, и я смог поспать.
«Почему же Борель не организовал хотя бы вывоз раненых? Из-за оторванности позиции?» – вопросов к полковнику становилось все больше, и Огюстен понимал, что получить на них ответы будет нелегко.
– А что произошло в шесть?
– В полк пришла новость о Победе.
«То есть, в шесть, когда к Мишо должен был отправляться очередной курьер, в полку знали о подписании перемирия…»
– Вы сказали, что осмотрели человек двадцать из второй роты, но у вас никто из них не лежит, их отправили в тыл?
– Не всех. Большей части я оказал помощь и отправил в расположение роты, а восьмерых, да, отправили в Реймс.
Огюстен провел нехитрые вычисления: получалось, что сейчас в роте оставалось около тридцати человек. Лануа встал, удивившись той легкости, с которой ему это удалось, и задал последний вопрос:
– И все же, господин Бодлер, вы бы осудили капитана за его поступок?
Доктор прошелся полотенцем по своей лысеющей голове и лицу, стирая несуществующий пот. Огюстен, глядя на этот жест и на всю фигуру Бодлера, подумал: «А ведь он держится из последних сил, смертельно устал и почти раздавлен». Лануа очень захотелось, чтобы доктора, наконец, отпустили домой, и он мог вернуться к своей частной практике. Бодлер же начал говорить:
– Я никогда бы не осудил человека за то, что он отказывается убивать других людей, но я понимаю полковника Бореля – солдат должен выполнять приказ, даже если не согласен с этим приказом. Здесь нет правых и неправых, господин коммандан – здесь неправы все, здесь все неправильно. То, что мы вообще здесь находимся, это уже ошибка. Поэтому я счастлив тем обстоятельством, что не мне решать судьбу капитана Мишо. Если суд оправдает его, это будет гуманно, если осудит к расстрелу, это будет обоснованно. Я ответил на ваш вопрос, господин коммандан?
– Вполне. Всего доброго, господин Бодлер.
– До свидания, господин коммандан. Вас ждать сегодня для укола?
– Надеюсь, что нет.
***
«Счастлив он, а мне добрый доктор, что прикажет делать?!» – Огюстен пытался смирить свой гнев, истинной причиной которого, была зависть. Лануа отчего-то вспомнились слова матери о врачах. Она тогда уже болела и после того, как доктор в очередной свой визит снова вышел из ее комнаты с печальным лицом, сказала пятнадцатилетнему Огюстену: «Тяжело быть врачом, сынок. Тяжело смотреть на человека и видеть от чего он умрет. Вот, доктор Роге смотрел на меня сейчас и прекрасно видел, от чего я умру, впрочем, тут не нужно быть доктором…»
В глубине души коммандан прекрасно понимал, что доктор ни в чем не виноват. Более того, Бодлер прав: из этой истории вообще нет справедливого выхода – все ситуация сама по себе в корне несправедлива, а дать правильный ответ на неправильный вопрос нельзя. Поэтому доктор предпочел не отвечать вовсе. Только Лануа не мог позволить себе такой роскоши.