Золотые буквы поселили в голове коммандана идею: «Нельзя доказать невиновность капитана, но это не значит, что его нельзя оправдать. Если подать бригадному генералу Ториссо прошение о помиловании, то он, учитывая ситуацию, вполне может его удовлетворить. Возможно, не получится полностью освободить Мишо от ответственности, возможно, ему придется провести некоторое время в тюрьме или он будет уволен из армии без пенсии, что совершенно неудовлетворительно с точки зрения справедливости, но он выживет. А если капитан выживет, то можно будет бороться и за реабилитацию, хотя бы частичную».
Огюстену лишь раз доводилось общаться с главным жандармом Па-де-Кале генералом Ториссо, и тот запомнился ему флегматичным и равнодушным человеком, но полковник Батистини, который имел более богатый опыт работы с генералом, говорил, что это лишь внешнее. Помимо этого коммандан помнил о том, что Ториссо был последовательным сторонником упразднения Специальных военных советов, которые «в целях поднятия боевого духа и поддержания дисциплины» могли расстрелять хорошего солдата по малейшей глупости, вроде неявки вовремя на ужин. Лануа соврал бы, если бы сказал, что подобных эпизодов было много, но и совсем редкостью они не являлись. Огюстен не знал, согласится ли генерал с доводами в защиту Мишо, но другого способа он просто не видел.
Но лишь личного дела капитана явно не хватало для положительного решения генерала Ториссо. Биографии Мишо и прошению о помиловании нужно было прибавить вес, и у Лануа был только один способ сделать это. Борель будет стоять на своем и дальше – в этом Огюстен после вчерашнего разговора не сомневался. И именно за этим ему в действительности нужны были солдаты второй роты – если не удается пробиться через верх, значит, нужно действовать снизу.
Генерал может отмахнуться от храброго солдата – храбрых солдат во Франции с избытком. Еще легче Ториссо отмахнется от прошения поданного комманданом из собственного ведомства. Но вот на прошение за храброго солдата, подписанное другими солдатами и комманданом из собственного ведомства, он, скорее всего, хотя бы обратит внимание. Пусть в роте и осталось меньше сорока человек, это все еще подразделение сохранившее свое знамя. Огюстен сел за освобожденный от сломанного пистолета стол и расчертил лист для подписей. «Теперь дело за вами, ребята! Впервые за всю эту чертову Войну, вы можете решить что-то сами».
***
Феро пришел через десять минут и принес список роты. Лануа пробежал список глазами и задал давно интересовавший его вопрос:
– Я пересчитал бойцов во время построения. По моим подсчетам вас должно быть тридцать семь, а вас тридцать три – где еще четверо?
– Простите, господин коммандан, но вы ошиблись с расчетами – нас тридцать шесть с капитаном Мишо.
– В таком случае помогите мне, Феро: по словам капитана Мишо к утру одиннадцатого ноября в строю оставалось сорок три человека плюс трое тяжелораненых. Восьмерых раненых отправили в Реймс, значит, вместе с Мишо вас должно быть тридцать восемь…
– Сан-Стефан и Д’Юбер умерли от кровопотери к одиннадцати часам.
Огюстену послышалось некоторое озлобление в словах лейтенанта.
– Простите, Феро, я не знал об этом…
Усач кивнул, а Лануа продолжил:
– В таком случае, где же еще двое ваших солдат?
– Полковник Борель приказал выделить двоих человек для похоронной команды.
«А мне полковник Борель сказал, что все уже похоронены, впрочем, если они закончили вчера вечером, возможно, их оставили в Сент-Омере на ночь или отрядили еще куда-нибудь».
– Вы не знаете, когда они вернутся?
– Нет, господин коммандан.
Это было плохой новостью – чем больше подписей удастся собрать Огюстену, тем внушительнее будет смотреться его прошение. Но больше, чем отсутствие двоих бойцов, Лануа беспокоил сам лейтенант Феро – он так и не смог найти для себя верный способ начать допрос этого человека. Для коммандана было важно спровоцировать лейтенанта на откровенность, а доверия он в колючем взгляде Феро не видел. Наконец, Огюстен решил начать с самого важного:
– Правда, что вы год назад на себе принесли раненого капитана Мишо в госпиталь?