Интересно, подумала она, что если Марк захочет выставить записи отца на аукцион? Сам он в них ничего не понимает, а заработать на памяти отца — может. Вряд ли получит большую сумму, но несколько тысяч — вполне. И тогда материал уплывет к какому-нибудь безумному коллекционеру автографов, таких пруд пруди, и держатся они за свои собрания крепче, чем медведица-гризли охраняет потомство. Могут потребовать убрать все изображения. Неважно, у нее есть запись.
Кому можно показать? Дейстеру из МИТа? Коровину из Стенфорда? Бетчелору из Колумбийского университета? Знакомых в научной среде у Лауры было много — иногда ей казалось, значительно больше, чем нужно, — но, когда возникал специфический вопрос, да еще такой, на который дать ответ нужно было как можно быстрее, круг знакомств вдруг беспричинно сужался до двух-трех человек, но зато таких, кому можно было позвонить даже ночью и попросить комментарий, не опасаясь нарваться на естественную в таких случаях грубость.
Четыре часа… Господи, как хочется спать… На западном побережье полночь, детское, в общем, время. А в Европе, кстати, уже утро.
Она выбрала из списка номер, отправила вызов.
— Добрый день, миссис Шерман, — произнес шепелявый голос Габриэля де Ла Фоссета, доктора наук, математика, получившего три года назад Филдсовскую премию за работы в области инфинитного анализа. Лаура разговаривала с ним несколько раз, однажды даже у него дома, в Лангедоке, пили крепчайший и противно-горький кофе, от которого профессор становился настойчивым совсем не в том смысле, какой ей был нужен, но де Ла Фоссет был человеком, способным, взглянув на любую — так ей, во всяком случае, казалось — формулу, сразу сказать, о чем она, из какой области, что означает каждый знак, как она была выведена и куда обязательно приведет.
— Здравствуйте, профессор. — Лаура вложила в голос все обаяние, какое могла сейчас в себе найти — немного, но на большее она сейчас была не способна, а ждать до утра не хотела — мало ли кто еще, кроме нее, пересматривает списки физиков и математиков, способных прояснить туманную историю с сыном великого Эверетта. — Вы, возможно, смотрели…
— Вы хотите знать мое мнение о формулах Эверетта? — перебил де Ла Фоссет, и в голосе профессора ей почему-то послышалось злорадство. — Меня уже пытались проинтервьюировать по этому поводу.
— Вот как? — удивилась Лаура. — Значит, я, как всегда, опоздала, — добавила она разочарованно.
Профессор помолчал. Казалось, он к чему-то прислушивался. Издалека доносились приглушенные голоса, что-то звенело (бокалы?), что-то вроде пересыпалось, стучало, как крупа в пустую банку.
— Я не вовремя? — спросила Лаура. Это был непрофессиональный вопрос, она не раз спотыкалась на этой фразе, получая в ответ «Да, позвоните в другое время, я с удовольствием с вами побеседую». Но избавиться от привычки не надоедать с вопросами, если собеседник занят или не настроен разговаривать, она так и не смогла. Жаль. Сейчас он скажет…
— Что такое время? — хмыкнул де Ла Фоссет. — И что такое вовремя? Надеюсь, вы не об этом хотели спросить на самом деле? Кстати, двое ваших коллег, которые вас опередили на этот раз, задали свои вопросы прежде, чем я успел понять, с кем разговариваю. Поэтому я сказал не то, что думаю, а то, что они надеялись услышать.
— Что они надеялись услышать, и что вы думаете на самом деле? — Лаура включила запись. В голове прояснилось, она знала теперь, что и как спрашивать.
— Они хотели знать, ценные ли это формулы — в прямом, как вы понимаете, смысле.
— Я понимаю…
— Я ответил: «Никакие формулы не представляют ценности, если неизвестен контекст, постановка задачи, граничные и начальные условия». Боюсь, мои слова их сильно разочаровали.
— Возможно ли в принципе понять то, о чем вы сказали: контекст, постановку задачи?
— А! Это то, что я на самом деле думаю. — В голосе профессора прозвучало удовлетворение. И — странно — сразу стихли, будто отрезало — все посторонние звуки: отдаленные голоса, скрипы и шорохи. Может, де Ла Фоссет прикрыл дверь в соседнюю комнату?
— Эверетт, — продолжал он, — был человеком с чувством юмора, но без чувства мистификации, если вы понимаете, что я хочу сказать.
— Да, — с сомнением произнесла Лаура.
— У Эверетта были прекрасные работы по теории игр. Пожалуй, он сделал в этом направлении не меньше, чем Шеннон, но за каким-то дьяволом его сумасшедшие работы по так называемому многомирию известны каждому стриптизеру, а основополагающие исследования по теории игр и статистическому анализу — только узкому кругу специалистов. Кстати, работы эти были рассекречены только три года назад, это была собственность Пентагона, на который работал Эверетт последние полтора десятка лет жизни.