Что-то кольнуло… Нет, он все еще ни о чем не думал, просто отмечал странности. Это, это и еще это. Почему дверь в кабинете распахнута, а в спальне закрыта? Почему так тихо, если отец уже встал, но на работу еще не уехал?
И тогда он потянул на себя дверь. Только сейчас, полвека спустя, он задал себе этот вопрос. Почему он в то утро потянул на себя дверь спальни, чего никогда прежде не делал?
Все, что было потом, запомнилось плохо — обрывки, как кадры изодранной в клочья киноленты.
Марк еще из коридора увидел — отец спит, лежа почему-то поперек постели. Одетый. И ноги свисают. Отец мертв, понял Марк. Вот так — посмотрел и понял. Может, потому что отец не дышал? Но как Марк мог видеть это из коридора? Не мог. Он это понял потом, подойдя и увидев… точнее, не увидев того, что ожидал. Пиджак на груди отца был неподвижен. Так не бывает. Одежда должна подниматься и опускаться, подниматься и опускаться. Человек дышит…
Но он уже знал, что отец ушел и не вернется. Протянул руку и дотронулся пальцами до холодной щеки. И тогда возникла первая мысль, он ее запомнил, потому что она была такой же бессмысленной, как смерть. «Он даже сейчас не обращает на меня внимания», — обиженно подумал Марк.
Постоял и пошел будить мать.
А бумаги надо, пожалуй, показать какому-нибудь физику. Или математику. Но среди знакомых Марка не было никого, кто разбирался бы даже не в формулах, а в простом… ну, например… биноме Ньютона.
«Может, там все-таки есть пара человеческих слов. Может, Дик невнимательно смотрел. Для него формулы — как заклинания черных магов. Он их боится. Перелистал страницы и не обратил внимания на несколько фраз, затерявшихся среди математических знаков. А я их увижу. Непременно».
Почему-то он был в этом уверен.
В конце июля было жарче, чем в июне, когда Марк улетал на гастроли. Естественно, сказал он себе, раскладывая по ящикам, развешивая на вешалках и выбрасывая в корзину с грязным бельем многочисленные рубашки, майки, джинсы — всю одежду, которую возил с собой и надел, скорее всего, только раз, а что-то ни разу. Естественно, подумал он, лето жаркое всегда — во всяком случае, там, где он жил в юности и в зрелые годы. А сейчас он почувствовал себя старым, хотя какая это старость — семьдесят будет только в будущем году. Семьдесят! Рэй Коннифф ушел в восемьдесят шесть, Азнавур — в девяносто четыре, Грэм Джексон и сейчас поет — в свои восемьдесят два. Марк чувствовал себя лучше, чем в пятьдесят, — просто потому, что за прошедшие двадцать лет появились атродин, мескотам и множество других препаратов.
Марк бросил в корзину последнюю рубашку и заставил себя думать о другом. Было о чем — всегда было о чем подумать, чтобы не вспоминать, как он отвозил Луизу в больницу.
Стоп. Так что там в этих формулах? Заехать к Кодинари завтра с утра или попросить адвоката приехать сюда, на Джеральд-стрит?
Пожалуй…
— Офис доктора Кодинари, — сказал он в телефон и услышал в ответ пьеску собственного сочинения, написанную в двадцать три года, легкую и приятную на слух. «Сегодня день особый, сегодня мы вдвоем…» Вдвоем, да. С Кэтти. Луизу он тогда еще не знал, а с Кэтти было… хм… тогда он считал, что было хорошо, как потом с Маргарет, но все происходило до Луизы и того случая на репетиции, когда он забыл слова во втором куплете, и девушка, стоявшая у сцены (как она попала в зал?), подсказала ему…
— Добрый вечер, Марк, — произнес обволакивающий голос адвоката. — Я ждал вашего звонка.
— Добрый день, Дик. — Марк не хотел, чтобы в голосе чувствовалась усталость. Голос звучал бодро — во всяком случае, Марку так казалось — точнее хотелось, чтобы было именно так.
— Вы в порядке? — спросил Кодинари, и Марк понял, что скрывай-не скрывай, а все равно… И нечего играть.
— Да… — протянул он. — Если не считать, что я одновременно хочу спать и проснуться. И еще…
Он не хотел говорить, само сказалось:
— Наверно, это была моя последняя гастроль, Дик. То есть не наверно, а точно — последняя.
— Марк, вы это говорите в четвертый раз — вам назвать даты? — Голос у адвоката стал сухим, как марсианский реголит. — Отдохните, смена часовых поясов, конечно, штука тяжелая в вашем возрасте, но… Господи! — неожиданно воскликнул он. — Какие ваши годы? О чем вы?
— Поговорим об этом потом, — с готовностью согласился Марк. — Я бы хотел взглянуть на бумаги. Там действительно нет ни одного слова, только формулы?
— Есть, — хмыкнул Кодинари. — Но они так скрыты в лесу математических значков, что углядеть их с первого раза невозможно. Правда, это не те слова, каких вы ждали.