— А при чём здесь Эдуард де Жекс?
— О, мадемуазель, из всех версальских иезуитов он — самый влиятельный, поскольку состоит духовником при мадам де Ментенон. Когда кто-нибудь в Версале дурно себя ведёт, мадам де Ментенон жалуется отцу де Жексу. Де Жекс идёт к духовнику виновной, и та, придя в следующий раз на исповедь, узнаёт о неудовольствии королевы. Можете улыбаться, мадемуазель — многие улыбаются, — однако это даёт ему огромную власть. Дело в том, что когда придворная дама входит в исповедальню и слышит порицание, она не знает, кого прогневала: короля, королеву или отца де Жекса.
— Так вы будете исповедоваться де Жексу? — спросила Элиза. — В нечистых помыслах касательно графини де ля Зёр?
— Я встречусь с ним не в исповедальне, а в салоне, — сказал д'Аво, — и разговор пойдёт вот о чём: где будет воспитываться сиротка. Кстати, как его окрестили?
— Я называю его Жан.
— Это имя, данное ему при крещении? Ведь он, разумеется, крещён?
— Мне было недосуг, — сказала Элиза. — Крестины через несколько дней, здесь, в церкви Сен-Элуа.
— Через сколько именно? Полагаю, для ваших дарований это не слишком сложный подсчёт?
— Через три дня.
— Отца де Жекса, я уверен, порадует такое проявление благочестия. Крестить будет иезуит?
— Мсье, мне бы и в голову не пришло доверить это янсенисту!
— Превосходно. Я буду счастлив свести знакомство с новоокрещённым, когда вы привезёте его в Версаль.
— Вы уверены, что меня там охотно примут?
— Pourquoi non?[9] Хотел бы я сказать то же о себе.
— Pourquoi non, мсье?
— Из моего дома в Дублине пропали некие ценные бумаги.
— Они нужны вам немедленно?
— Нет. Но раньше или позже…
— Определённо позже. Дублин далеко. Расследование ползёт черепашьим шагом. — Таким образом, Элиза давала понять, что не вернёт бумаги, если он не представит о ней в Версале самый лучший отчёт.
— Прошу прощения, что обременяю вас пустяками. Для людей подлого звания такие вещи чрезвычайно важны. Для нас же они ничто!
— В таком случае пусть ничто не нарушает нашего согласия, — сказала Элиза.
Как и предсказывал Бонавантюр Россиньоль, д'Аво не стал мешкать в Дюнкерке, а на следующее же утро до первых петухов выехал в Париж.
Россиньоль задержался ещё на две ночи, потом как-то утром встал и выехал из города так же тихо, как туда въехал. Должно быть, где-то на дороге он разминулся с экипажем маркиза д'Озуара. Как раз когда часы собирались бить полдень, Элиза, одевавшаяся наверху, чтобы пойти в церковь, подошла к окну и увидела, что во двор въехала карета, запряжённая четверкой лошадей.
Герб на дверце был тот же, что и над воротами. По крайней мере так Элиза предположила. Чтобы удостовериться наверняка, потребовались бы лупа, помощь герольдмейстера и куда больше времени и терпения, чем было у неё сейчас. В первой и четвёртой четвертях располагались гербы де Жексов и де Крепи — вклад Шарлотты-Аделаиды. Чтобы составить герб д'Озуаров, во вторую и третью четверть поместили щит рода де Лавардак д'Аркашон, в свою очередь разделённый на четвертушки с левой перевязью — знаком незаконного рождения — поверх многочисленных королевских лилий и чёрных голов в ошейниках. Так или иначе, это означало, что вернулся хозяин дома. Как раз когда он выходил из экипажа, колокола на старой, отдельно стоящей колокольне начали отбивать полдень. Элиза опаздывала в церковь, что сегодня было особенно нехорошо, поскольку церемония не могла начаться без неё и младенца. Она послала вниз служанку с извинениями, а сама вместе с Николь, Бригиттой и малышом выскочила через чёрную дверь, как раз когда Клод Оз входил в парадную. Маркиз поступил в высшей степени учтиво, то есть немедленно велел кучеру поворачивать и ехать за Элизой. Однако в Дюнкерке всё так близко, что экипаж нагнал её уже возле паперти. Элиза бы ничего и не заметила, если бы вошла сразу, а не остановилась в задумчивости.
Церковь Сен-Элуа ей нравилась. Позднеготическое здание могло бы сойти за древнее, хотя было построено недавно. Предыдущее несколько десятилетий назад сровняли с землёй испанцы в ходе спора о том, кто должен владеть Фландрией. Если судить по архитектуре уцелевшей колокольни, они значительно улучшили вид города. У новой церкви было большое круглое окно с изысканным каменным переплётом, словно розетка на лютне, и Элиза, проходя мимо, всегда ему радовалась. Сейчас, прижимая к груди младенца, она снова залюбовалась витражом. Перед глазами встала совершенно иная картина: она бок о бок с Россиньолем, они собираются обвенчаться и бежать в Амстердам или Лондон, чтобы вместе растить на чужбине общее дитя.