— Сдаётся мне, ты и впрямь выздоровел.
— Что бы ни плели тебе алхимики и врачи, французская хворь не лечится. У меня короткое просветление, вот и всё.
— Отнюдь. Некоторые видные арабские и еврейские целители утверждают, что упомянутая хворь выходит из организма полностью и навсегда, если у больного несколько дней кряду держится исключительно высокий жар.
— Не то чтобы я очень хорошо себя чувствовал, но жара у меня нет.
— Однако несколько дней назад ты и ещё несколько человек слегли с сильнейшей suette anglaise[3].
— Никогда про такую не слыхивал, даром, что сам англичанин.
Мойше де ла Крус пожал плечами, насколько такое возможно, когда сковыриваешь ракушки ржавой зазубренной киркой.
— Здесь она хорошо известна — прошлой весной выкашивала целые селения.
— Может, тамошние жители просто слишком долго слушали местную музыку?
Мойше снова пожал плечами.
— Болезнь вполне реальная — может, не столь страшная, как антонов огонь, носовертица или письма-из-Венеции…
— Отставить!
— Так или иначе, Джек, ты слёг с таким жаром, что другие тутсаки в баньёле две недели жарили кебабы у тебя на лбу. Наконец как-то утром тебя объявили мёртвым, вынесли из баньёла и бросили на телегу. Наш хозяин отправился в казначейство уведомить ходжа-эл-пенджик, чтобы в твоей купчей проставили отметку о смерти, — это необходимо для выплаты страхового возмещения. Однако ходжа-эл-пенджик, памятуя о скором приезде нового паши, желал самолично убедиться в правильности записи; за любые огрехи, выявленные при ревизии, его ждет, по меньшей мере, битьё по пяткам.
— Можно ли из этого сделать вывод, что рабовладельцы часто мухлюют со страховкой?
— На некоторых из них клейма негде ставить, — сообщил Мойше. — Поэтому мне велели сопровождать ходжу-эл-пенджика в баньёл и показать ему твоё тело, а прежде я долгие часы дожидался во дворе, покуда ходжа-эл-пенджик проводил сиесту в тени лаймового дерева. Потом мы отправились в баньёл, но к тому времени тебя уже увезли на янычарское кладбище.
— Куда-куда? Я такой же янычар, как и ты!
— Тс-с-с! Так я и заключил за те несколько лет, что был прикован рядом с тобой и выслушивал твой автобиографический бред. Поначалу рассказы казались невероятными, затем — даже занимательными, но после сотого и тысячного повторения…
— Хватит! Не сомневаюсь, Мойше де ла Крус, что у тебя хватает собственных неприятных качеств, даже если я в отличие от тебя их не помню. Сейчас я хочу знать одно: почему меня приняли за янычара?
— Во-первых, когда тебя взяли в плен, при тебе была янычарская сабля.
— Военный трофей?
— Во-вторых, ты бился с таким ожесточением, что недостаток мастерства остался незамеченным.
— Я намеревался пасть в бою, иначе проявил бы меньше первого и больше второго.
— В-третьих — неестественное состояние твоего члена сочли знаком строгого воздержания.
— Вынужденного!
— И заключили, что ты сам себя укоротил.
— Ха! Всё было совсем не так…
— Стоп! — Мойше схватился за голову.
— Я забыл, что ты всё слышал.
— В-четвертых: у тебя на руке выжжена арабская цифра 7.
— Я тебе скажу, что это буква V и означает она «вагабонд».
— Сбоку похожа на семёрку.
— И почему это делает из меня янычара?
— Когда новобранец принимает присягу и становится ёни-ёлдаш — это низший чин, — у него на руке выжигают номер казармы, чтобы знать, к какой сеффаре он принадлежит и какой баш-ёлдаш за него отвечает.
— Ясно. Сочли, что я из седьмой казармы некоего османского гарнизона.
— Совершенно верно. А поскольку ты был явно не в себе и никуда, кроме как на галеры, не годился, тебя решили оставить тутсаком, невольником, пока не умрёшь или не придёшь в рассудок. В первом случае тебя бы похоронили как янычара.