– Простой род, талант к деньгам, уважение короля, – сказал маркиз. – А если она к тому же красива и рожает здоровых детей – тем лучше. Возможно, вам кажется, мадемуазель, что вы в Версале чужая. Однако Версалю всего семь лет. У пего нет древних традиций. Его создал Кольбер, простолюдин. Да, там полно людей знатных, однако не обманывайте себя, воображая, будто им там уютно. О нет, мадемуазель, это вы – идеальная версальская придворная, это вам все остальные будут завидовать, когда вы там утвердитесь. Мой отец видит, как скользит вниз, как семья его утрачивает богатство и влияние. Он бросает верёвку вверх, надеясь, что кто-то, стоящий на более высоком и крепком основании, сумеет его вытащить. И этот кто-то – вы, мадемуазель.
– Нелёгкая задача для женщины, которая, не имея гроша за душой, пытается воспитывать ребёнка, – сказала Элиза. – Надеюсь только, что ваш отец не доведён ещё до столь отчаянного положения, которое рисуется по вашим словам.
– Пока – нет. Однако, лёжа по ночам без сна, он думает, как ему и его потомкам избежать такого отчаянного положения в будущем.
– Коли так, мне предстоит много работы? – сказала Элиза, отходя от окна и разглаживая руками юбку.
– С чего вы думаете начать, мадемуазель?
– Наверное, с письма в Англию, мсье.
– В Англию! Но мы с ней воюем! – притворно возмутился маркиз.
– Я имею в виду натурфилософскую переписку, – сказала Элиза, – а наука не знает границ.
– А, вы хотите написать кому-то из своих друзей в Королевском обществе?
– Я имела в виду Доктора Уотерхауза, – сказала Элиза. – Ему недавно удалили камень.
На лице маркиза проступило то испуганно-зачарованное выражение, с которым люди узнают о литотомии.
– Насколько мне известно, он благополучно пережил операцию и теперь идёт на поправку, – продолжила Элиза. – Может быть, у него найдётся время удовлетворить праздное любопытство французской графини.
– Возможно, – кивнул маркиз, – но я не понимаю, почему вашим первым шагом Должно стать письмо старому больному натурфилософу в Лондон?
– Не только первым, но и единственным, – отвечала Элиза. – Это то, что я легко могу сделать, не покидая Дюнкерка. Для начала я бы завела разговор, с ним или с кем-нибудь другим, о деньгах – бумажных и металлических.
– Почему не с испанцем? Они чеканят деньги, которые признаёт весь мир.
– Именно потому, что английская монета так плоха, я предпочитаю вести дела с англичанином, – сказала Элиза. – Не поверите, какие чёрные бесформенные уродцы ходят у англичан в качестве денег. Однако английская торговля процветает, и сама страна живёт не беднее других. Мне она представляется огромным Лионом, где мало звонкой монеты, но нет недостатка в кредите, способствующем торговле.
– Что ничего не даст во время войны, – заметил маркиз. – Воюющий король посылает своё войско в другую страну, где бумаги не принимают. Значит, он должен отправлять туда металлические деньги на закупку фуража и прочие нужды. Как в таком случае Англии воевать с Францией?
– Тот же вопрос можно задать применительно к Франции. Уж не обессудьте, мсье, но французская валюта далеко не так надёжна, как вам, возможно, представляется.
– Вы рассчитываете, что ваш доктор Уотерхауз ответит на такие вопросы?
– Нет, хотя надеюсь, что он вступит со мною в беседу, по ходу которой могут отыскаться ответы.
– Я считаю, что ответ: коммерция, – проговорил маркиз. – Сам Кольбер сказал: «Коммерция – источник финансов, а финансы – мускулы войны». То, за что страна не может расплатиться металлом, она способна получить в обмен на товар.
– Верно, мсье, однако не забывайте, что товар – не только нечто осязаемое, как воск господина Вахсманна, но и самые деньги: то, чем ворочает Лотар фон Хакльгебер, а это уже дело тёмное и загадочное – как раз для членов Королевского общества.
– Я думал, они изучают бабочек.
– Некоторые из них, мсье, изучают также банки и деньги. Боюсь, они намного опередили наших французских энтомологов.
Мыс Гри-Не, Франция
Голландец, вздумай он написать этот пейзаж, не потратил бы много красок – пятно чаячьего помёта на скамье вполне заменило бы ему палитру. Небо было белое, земля – тоже, ветки деревьев – чёрные, кроме тех мест, где их облепило снегом. Фахверковый дворец являл взгляду белые стены с паутиной почерневшего от сырости дерева. Красную черепичную крышу по большей части скрывал снег, лишь местами протаявший над печками. Нынешнее время знало дворцы и повеличественней: этот состоял из большого прямоугольного двора, открытого к Ла-Маншу, конюшен с одного боку, флигеля для слуг – с другого и господского дома посередине. Береговой обрыв почти полностью заслонял море, оставляя лишь узкую серую полоску, сливавшуюся с белым небом где-то у Дуврских скал.
Во дворе стояли карета и запряжённый двумя лошадками багажный фургон. Кучера и лакеи в сырых шерстяных плащах переходили от лошади к лошади, снимая пустые торбы из-под овса и поправляя упряжь. Из флигеля показалась крупная, закутанная шерстяным платком женщина – её лицо едва угадывалось в глубоком туннеле чепца. Женщина поставила ногу на подножку кареты и забралась внутрь, от чего весь экипаж задрожал и закачался. Из конюшни, попыхивая глиняными трубками, вышли двое мужчин. Они натянули толстые перчатки и сели в сёдла; при этом дорожные плащи разошлись, и стало видно, что оба, подобно боевым кораблям, оснащены разнообразным огнестрельным оружием, кинжалами и абордажными саблями.
Дверь господского дома распахнулась, выплеснув разнообразие красок: зелёное шёлковое платье, украшенное разноцветными лентами и оборками, розовое лицо, синие глаза, белокурые волосы, удерживаемые драгоценными шпильками и лентами. Дама обернулась, прощаясь с кем-то в доме, и вышла во двор. Взгляд её сразу остановился на единственном человеке, который ещё не сел в седло и не забрался в экипаж. Массивный и приземистый, как мортира, он был одет в длинный камзол и чёрные от сырости сапоги. Шляпа его – отделанная золотым галуном и страусовыми перьями треуголка – свалилась с головы и лежала на снегу, словно выброшенный на мель флагманский корабль. Судя по следам на снегу, а также бороздам, оставленным полами камзола и ножнами, господин расхаживал по двору уже довольно долго. Внимание его было приковано к небольшому свёртку, стремительно набиравшему высоту.
Молодая дама в зелёном платье нагнулась, подняла забытую шляпу и стряхнула с перьев снег.
Свёрток достиг апогея, завис на мгновение в нескольких футах над непокрытой головой низкорослого господина и полетел вниз. Господин немного выждал, затем подхватил свёрток и аккуратно замедлил его падение. Свёрток замер в ладони от земли, господин склонился над ним, словно могильщик. Из одеяла раздался крик, так что дама стремительно выпрямилась. Однако крик оказался лишь прелюдией к долгому, захлёбывающемуся смеху. Дама с облегчением выдохнула и тут же застыла снова, потому что господин, заливисто ухнув, вновь подбросил свёрток высоко в воздух.
Наконец ей удалось привлечь внимание господина так, чтобы тот не уронил младенца, и обменять малыша на шляпу. После этого молодая дама забралась в карету, предварительно вручив ребёнка маленькой женщине, сидевшей напротив крупной. Господин, несмотря на свой дворянский наряд, влез на запятки, где обычно помещались двое лакеев, но хватало места только для одного человека его комплекции. Вереница экипажей и всадников выкатилась на замёрзшую дорогу и двинулась вдоль берегового обрыва так, чтобы Англия и Ла-Манш были по правую руку, а Франция – по левую.
Через несколько сотен ярдов они остановились, чтобы дама в зелёном могла осмотреть в окно кареты недавно возведённое здесь укрепление: земляной вал для двух мортир. Затем двинулись дальше – мелькание ног и постромок, чёрных на белом снегу, который приглушат звуки, не оставляя художнику ничего, кроме пустого холста, писателю – кроме чистой страницы.
– Помимо всего прочего в Версале есть врачи, – раздался голос из решётки в задней стенке кареты.