смешинки-крапинки были настоящими, неподдельными, живыми.
Мне было жаль её, и эта жалость толкала меня к сближению: я всё чаще заходила в магазин просто
потрепаться, иногда даже провожала Елену после работы до дома под нелепыми предлогами, напрашивалась на откровенность и, добившись её, злилась, потому что не могла понять, что держит
эту женщину рядом с агрессивным, неуправляемым, загульным алкоголиком. Мне никогда не понять
абсурдного «Лучше такой муж и отец, чем никакого». Это мерзко!
Сестра, как и обещала, сводила меня в бар, и я стала в нём завсегдатаем, порой вытаскивая туда из
рутины и Елену, за что она, правда, нередко получала от мужа и тем не менее не отказывалась от
наших встреч. Видимо, его нападки были не так страшны, как одиночество. Она оставляла детей у
своей матери и шла со мной развеяться, зная, что дома её всё равно не ждёт ничего, кроме
оскорблений и побоев.
Однажды этот ублюдок выловил нас в баре и затеял потасовку, но приятели моего брата, питающие
ко мне дружескую симпатию, быстро угомонили его и вышвырнули на улицу.
В тот вечер Елена особенно расстроилась, сбросив маску веселья и лёгкости. И я не сдержалась... В
закутке перед туалетом я успокаивала её, а потом как-то само собой поцеловала. Она не оттолкнула.
Она ответила. Думаю, её просто всё настолько доконало, что разум уплыл и Елена элементарно не
воспринимала происходящее.
Я даже не пыталась впоследствии повторить это или требовать ещё большего. Кто я и что мои
желания, чтобы осложнять и без того непростую жизнь забитой женщины? Я знала, что отъезд
неотвратим и мои тайные страстишки никому из нас не нужны. Это блажь и похоть. Оно того не
стоило. Но я была рядом. Для поддержки, из чисто человеческой привязанности. Возможно, мы
могли бы стать подругами, но у нас не было на это времени.
Я любовалась смешинками-крапинками, наслаждалась смехом Елены, когда он лишался фальши, и
её открытостью. В свои тридцать с небольшим она в чём-то оставалась наивной девочкой, очаровательно наивной.
Дни летели, приближая мой отъезд, и у Елены плохо получалось скрыть грусть. Она снова останется
одна. Все эти кумушки-соседки, лживо понимающие и сочувствующие, за спиной языками-
жерновами перемалывали её кости и обвиняли в том, что муж пьёт из-за неё самой. Конечно, разве
может такой видный и охочий до ласки мужчина быть виновным в чём-то?
Разгульность деревни не была для меня секретом. В глубинках все знают, кто с кем, когда и как. В
городах это незаметнее, потому что люди слишком заняты собой, чтобы следить за другими.
Елена провожала меня вместе с моей роднёй. Она улыбалась, обнимая меня, и просила
возвращаться. Брат встал за её спиной, давая тем самым молчаливое обещание присмотреть за ней.
Прощание вышло долгим, трогательным и... лишним. Мне было бы проще уехать тихо, без
проводов.
Поднимаясь по ступенькам, я обернулась и ещё раз, будто запоминая, всмотрелась в карие глаза со
смешинками-крапинками. Я не знаю зачем, просто что-то внутри щёлкнуло и вынудило меня
поймать этот взгляд напоследок.
В вагоне было душно и тоскливо...
Привычный образ жизни затянул, не оставляя времени на посторонние мысли, и я довольно быстро
забыла о том, что волновало меня в глубинке. Конечно, я общалась с братом и сестрой, но ни разу не
поинтересовалась у них Еленой. Брат как-то сам начал разговор о ней, точнее он позвонил и, срываясь, проорал в трубку, что её муж-тварь проломил ей по пьяни голову обухом топора.
Я не знаю, что должна была почувствовать, но почувствовала лишь тупую злость. Значит, лучше
такой, чем никакого? Кому лучше? Её детям, оставшимся на попечении бабки, пока их папаша
мотает срок, а мать жрут черви в могиле?
В какой-то момент размытые суетой жизни воспоминания вернулись. Я вспомнила размеренность
поселковых будней, летние вечера, душный воздух, клубы дыма в баре, грязную стойку и вечно
поддатую официантку, тёплые губы Елены, её голос и смешинки-крапинки. Последние ярче всего
выделялись на общем фоне. Они жгли душу, словно обвиняя меня в чём-то. В чём? В том, что у
каждого своя жизнь? Что людям свойственно забывать? Что хочется жить? Что Елена не стала
центром моего мира? Что я не сорвалась с места и не поехала туда? Что я злилась на её
бесхарактерность, приведшую к трагедии? Что я в какой-то степени ожидала нечто подобное? В чём?
Я не хотела быть тем, кем не являлась. Я не стала выжимать из себя фальшивые слёзы, оскверняя
тем самым то настоящее, что было между нами. Да, мне было грустно, мне было жаль, но я не
ощущала смертельной боли. Моя жизнь не закончилась. Эгоистично? Нисколько.
Я всегда ненавидела наигранную скорбь. Бывает, что человек после смерти внезапно становится
всеобщим лучшим другом, и те, кто порой не знал его толком при жизни, таскают на могилу цветы, льют слёзы и ведут разговоры о нём, якобы вспоминая, а на деле даже не представляя, каким он был.
В смерти не должно быть лицемерия. Оно чужеродно смерти. К чему это? Показ собственного
мягкосердечия? Да кому это нужно! Покойникам плевать!
Выдуманная скорбь заканчивается очень быстро, не успев пропитаться и каплей искренности. Я не
хотела так. Противно. Гадко. Подло.
Елены больше нет, между нами тоже ничего нет да и не было по сути. И только смешинки-крапинки
жгут душу...
Кто-то пихнул меня в спину, проталкиваясь к выходу из вагона. Час пик в метро. Обыденно.
Пятнистая толпа, вдавившаяся в железную коробку в спешке куда-то. Есть ли им дело до чужого
горя? Нет. У каждого из них свои проблемы, сомнения, тайны, желания и мечты. Им безразличны
смешинки-крапинки, всколыхнувшие во мне то, что хотелось бы забыть или хотя бы оставить в
дальнем ящике воспоминаний.
Я просто хочу жить.