– Хочу. И даже не в помощника, а в проводника идей.
– А что я должен делать?
Тут ему позвонили, он отвлекся и десять минут говорил по телефону. “Никаких эмоций, вытряси из них все”, ― видно, разговор дался нелегко, потому что после него он и ошибся.
– Понимаете, ― сказал он, ― я придумал слово.
– Что?
– Да. Новое ослепительное слово. Для надежды, для любви, для прощения.
– Какое?
Он бросил на меня окончательный взгляд.
– Лобог.
Я хихикнул.
– Лояльный бог.
Я отказался понимать.
– Мы сделаем телеграм-канал. LoBog Channel. Вы будете его вести.
– Я? Как?
– Каждое утро вы будете отправлять подписчикам утреннюю молитву. Мы поработаем с вами над текстами. Сначала это будут простые мотивирующие послания. Вроде, дети мои, бог лоялен к вам, распахните ставни, станьте на колени… А потом мы станем вплетать в них рекламные месседжи. Деньги, то есть эмоции, хлынут рекой…
– Простите, ― перебил я, ― я не совсем с текстами, я учитель физкультуры…
Ставнин замолчал. Потом сверился в телефоне с расписанием.
– Вы не Жильцов?
– Нет.
– Не текстовик?
– Нет.
– Вот черт. И правда, он у меня на шесть, после вас.
Он засмеялся, и я ― за ним.
– Простите меня, ― сказал он, ― совсем меня отвлекли.
Мы докурили.
– Я собирался предложить вам иное, ― еще посмеиваясь сказал Ставнин.
– Что же?
– Короче говоря, у меня не так давно появилась идея. Возродить имперский поп.
– Я извиняюсь, а он существовал?
– Конечно. Правда, недолго. При Николае I. Он его и придумал. В один год с Третьим отделением. Но потом закрутилось: Польша, железные дороги. Ему некогда, Бенкендорфу некогда, и все это заглохло. А какие были группы… Глинка им музыку писал. Какие имена: “Гимназистки с перчиком”, “Свинки-копилочки”…
Я слушал Ставнина, жалея, что так скромно его понимаю. В школе я приятельствовал с учителем истории, но перенял от него мало знаний. В основном мы выпивали в пятницу, закрывшись у меня в спортзале, и он говорил: “Я трахнул пол-Москвы. Твоя задача ― ликвидировать вторую половину”. Но дальше Ставнин прояснил сказанное.
– У меня есть три молодые девочки в пансионате под Москвой. Прекрасно поют, умненькие, красивые. Увидите ― закачаетесь. Такие, знаете, что ножкой ступят, а ты готов квартиру отписать. Но ― массивные пробелы в физическом образовании. А на сцене надо хорошо двигаться. Мах ногой ― прыжок, эшапе ― шпагат. И темп, темп, темп. А у них этого нет.
Я задумался. Ставнин, видя мою нерешительность, добавил в разговор денег.
– Я сравнительно неплохо заплачу, ― сказал он.
– Но сейчас четверть кончается, год даже, ― ответил я. Честно выражаясь, мне его предложение показалось в тягость. Ездить куда-то, учить оголтелых девиц тому же, чему я и так посвящаю все дни. Ну сколько он там заплатит?! И во что все выльется? Я же давно не…
– Нет, нет, с июля. Вы мне там нужны каждый день. Вы там будете жить. Я ведь знаю, вы хотели бы там жить (он подмигнул). За пять тысяч в день.
– Рублей?
Ставнин улыбнулся:
– А вы бы предпочли ― луидоров?
***
Закончился школьный и мой учебный год. За выпускными экзаменами, теплоходными прогулками и душераздирающими концертами, которые ученики готовили для нас, учителей, захлопнулся июнь. Трудно было удержать в себе слезы. На одном представлении мне пришлось делать вид, что я укрылся в нормативах на будущий год, потому что в эту минуту Кочеткова из 11 “Б” (получается, бывшего) пела:
Когда уйдем со школьного двора
Под звуки нестареющего вальса,
На нашем сердце выступит дыра,
Размером с контур школьного двора.
Зажмем глаза от слез краюшкой пальца
И все уйдем со школьного двора…
Мой приятель историк рыдал, уткнувшись в картонную таблицу “Крымские войны”.
Ставнин будто пересел с первого ряда на последний в актовом зале моей головы. Мне и не верилось, что он, такой занятой, вспомнит обо мне. Я полагал, что он уже подыскал мне заменителя. Но утром тридцатого июня его помощник, тот самый, позвонил и сказал, чтобы я попросил соседей присмотреть за гиацинтами и котами, если они у меня есть, потому что завтра за мной заедут ровно в шесть вечера, а дома я появлюсь только в августе. Я сказал, что все сделаю, купил и уложил в сумку свежие спортивные штаны, несколько футболок и белье. Напоследок мы с историком (благо он жил через два подъезда) выпили, посмотрели запись с номером Кочетковой и тут уж рыдали оба. Пела она пронзительно, словно стрела, как сказал историк, а уж он-то знавал стрелы.
***
Без пяти шесть я спустился вниз. Котов и гиацинтов у меня не водилось, поэтому я просто закрыл квартиру и перекрестил дверь. Меня уже ждала автомашина марки “мусье” (я называл так для удобства все французские автомашины). Моя невнушительная сумка легко влезла в багажник, я сел рядом с водителем, который вместе с рукой протянул и свое имя: Одри.