Мама потом всё удивлялась, что на рынке действительно все продают всё что угодно. Но поймали почему-то только её. И она больше уже никогда на рынке ничего даже и не пыталась продавать.
А пальто папино, которое мама хотела продать на рынке, ещё долго у нас висело в шкафу без дела. И только недавно мама его перелицевала и что-то ещё сделала, и получилось отличное и модное пальто для мамы. И все её только спрашивали, где она взяла такое хорошее сукно.
Ещё мама рассказывала, что в войну ей выдавали два куска чёрного хлеба на день. Она один кусок съедала, а второй оставляла на завтра. И в этот момент своего рассказа мама делала небольшую паузу. Потому что она знала, что сейчас её обязательно должны спросить, а почему же ей давали два куска хлеба. И действительно, её об этом спрашивали, и она отвечала, что один кусок хлеба давали ей, а другой – на ребёнка. А ребёнку хлеб-то был ни к чему, потому что я, мол (это моя мама про себя так говорила), потому что я, мол, его (меня то есть) молоком кормила.
И вот она прятала второй кусок хлеба в шкаф, чтобы назавтра устроить пир, то есть съесть сразу три куска хлеба. Но когда мама прятала хлеб в шкаф, то она всё время о нём думала. Она всё время думала о том куске хлеба, который у неё был отложен на завтра. И она доставала его из шкафа и смотрела на него. Когда она смотрела на него, ей казалось, что он неровный. Тогда мама его подрезала, чтобы он ровным был. То, что она от него отрезала, она съедала, а ровный кусок прятала обратно в шкаф.
Потом мама снова доставала то, что положила в шкаф. Ей казалось опять, что она не совсем хорошо подровняла кусок хлеба. И она снова подрезала его. Так продолжалось до тех пор, пока мама весь свой завтрашний кусок не съедала.
Есть ещё одна история, которую мама как-то рассказала. Когда мы вернулись в нашу квартиру после эвакуации, то оказалось, что все замки на дверях был сломаны. А когда мама открыла дверь нашей комнаты, то она увидела, что в ней ничего нет. Не было даже ни одного стула.
И мама заплакала, потому что она не знала, что ей теперь делать. Тогда её кто-то научил, что надо пройти по всем подъездам дома и посмотреть у всех соседей, нет ли у них нашей мебели.
Мама сначала засомневалась, что её пустят в чужую квартиру. Она говорила: «Что же я скажу, когда мне откроют дверь? Простите, дескать, я хочу проверить, не украли ли вы что-то у меня?» Но маме сказали, чтобы она не переживала так сильно, что именно она должна сказать. И что сейчас, мол, все так делают.
И вот мама пошла по подъездам. Она стучала в квартиры и просила хозяев пустить её посмотреть, не попала ли туда случайно наша мебель. Кажется, в первой же квартире мама увидела наш шкаф. Она спросила хозяйку, чей это шкаф. А хозяйка ответила: «Откуда же я знаю, чей это шкаф». Тогда мама сказала, что это наш шкаф. И хозяйка сказала: «Если это твой шкаф, то забирай его».
В другой квартире маме открыла дверь пожилая женщина. Мама сразу увидела на ней свою кофточку. И мама сказала, что это её кофточка. Тогда эта женщина сняла с себя кофточку и отдала её маме. Таким вот образом мама многое смогла вернуть. Только мама сказала, что ей было очень неудобно и стыдно ходить по квартирам. Особенно ей было неудобно, когда она что-нибудь своё находила.
Все наши гости тоже много всякого вспоминают. Вспоминают они, как буржуйку топили дровами. А трубу от неё вставляли в форточку. Вспоминают, где и как они дрова доставали. И как они не только дровами, а всем чем можно, эту буржуйку топили.
Кто-то вспомнит обязательно, как воду кипятили в стакане с помощью двух бритвенных лезвий. А поскольку после войны более десяти лет прошло, то этот «кто-то» уже начинает забывать, когда лезвиями кипятили – во время войны или после. А один раз кто-то рассказал, как его учили электричество воровать. Надо один провод к батарее парового отопления подсоединить. И тогда на счётчик ничего не пойдёт.
Обязательно говорят о том, какие немцы жестокие и какие они гадости делали. И, конечно, вспоминают, как немцы из людей мыло варили и прямо на мыле писали, что это мыло сварено из людей. А мамин брат как-то усмехнулся и спросил, кто же такое мыло покупал, если на нём было написано, что оно сварено из людей. И ему сразу же все стали говорить: «Что ты имеешь в виду? Что ты имеешь в виду?» А брат моей мамы ответил, что он ничего не имел в виду.
Могут гости немного позавидовать тем, кто ранение небольшое на войне получил, потому что за это льготы всякие обещали. А если кто-то позавидует инвалидам войны, то ему тогда скажут, что лучше уж без всяких льгот жить, чем так. А мамин брат как-то сказал, что всех инвалидов войны потихоньку стали из Москвы выселять, чтобы они вида столицы не портили. А кто-то ему возразил, что инвалидов выселять стали не вообще из Москвы, а только из центра Москвы.
Иногда кто-нибудь скажет, что вот, мол, союзники у нас были ненадёжные. И начнут все вспоминать о том, когда они обещали открыть второй фронт и когда они на самом деле его открыли. После этого обычно все замолкают ненадолго. И я даже знаю, о чём все думают в это время. Потому что кто-то обязательно скажет что-то про союзников хорошее. А как только кто-то это скажет, так все начинают сразу говорить всякое хорошее про союзников. О ленд-лизе, конечно, много говорят. И в конце концов все сойдутся на том, что без американской тушёнки мы все бы тут померли от голода.
Обязательно кто-нибудь вспомнит про блокаду. И скажет, что в блокаду кошек и крыс ели. Хотя никто из наших гостей никогда ни одного блокадника в глаза не видел. А кто-то однажды сказал, что в блокаду были случаи, когда матери своих детей ели. И брат моей мамы сказал тогда, что это было не в блокаду, а в двадцать девятом году, а потом ещё в сорок шестом. И тут на него все зашикали. Что ты, мол, такое говоришь. А мама ему сказала: «Не говори так громко. Соседи могут услышать».
И вот я думаю, почему же это так: война уже давно закончилась, а взрослые всё про неё вспоминают и вспоминают? Почему они, как соберутся у нас, так сразу начинают вспоминать, как было во время войны? И почему они всё говорят, говорят и говорят об одном и том же?
И мне вот ещё что непонятно. Я как-то попробовал американскую тушёнку. Oна, конечно, очень вкусная была. И мясо это тушёное на мясо даже не было похоже. Оно было в десять раз вкуснее обычного мяса. И я подумал, почему же американцы посылали нам такое вкусное мясо. Ведь во время войны можно было что угодно нам посылать. Почему же они нам посылали самое вкусное, что у них было? Можно ведь было нам посылать то, что американцы сами есть не любят. Мы бы всё равно это съели.
Бесконечный штандер
К лету на улице всё подсыхает, и можно во многие игры играть. Девчонки любят прыгалки разные. С одной прыгалкой и с двумя. Они играют в салочки, прятки и колдунчики. Но я никогда не смотрю, во что девчонки играют и как они играют.
А если даже и случается мне как-нибудь увидеть, как там девчонки между собой играют, то я сразу же отхожу от них, потому что мне это не интересно. Если бы мне это было интересно, то меня во дворе сразу же задразнили бы и житья мне не было бы никакого. Вот поэтому-то мне и не интересно, во что и как они играют.
А они всё время во что-то играют. Они любят разные игры с мячом: вышибалы и обыкновенный штандер. А ещё они любят классики и какую-то игру, похожую на классики, которую я так никогда понять и не мог.
А у нас – свои игры. Все они довольно суровые. Если ты водишь в первый раз, то тебя запросто заводить могут. Тебе, возможно, придётся водить несколько часов подряд. Не отводить будет совершенно нельзя. Если ты не отводишь и сумеешь убежать, тебя потом дразнить будут несколько дней. Будут тебе кричать «неотвожа – красна рожа» и всё остальное, что положено. А могут даже сделать облом. Кто-то подкрадётся к тебе сзади и набросит тряпку на голову. И все начнут тебя бить, а потом разбегутся. И ты даже не будешь знать, кто тебя бил.