«Понтий Пилат!» — пронеслось в голове Данилы.
— Царь Иудейский! — досадливо крикнул мужчина, завидев Иосию. — Собрался меня свергать?! А где твоя армия?!
Иосия рассмеялся — весело, заразительно, особенным, присущим лишь ему одному, располагающим — смехом.
— Видимо, вот моя армия! — сказал Иосия и показал на Данилу.
— Хороший воин! — усмехнулся Пилат, бросив безразличный взгляд на Данилу и тут же внимательно уставившись на Иосию. — Это все?..
— Все! — уверенно и весело ответил Иосия.
— А мне докладывали, что за тобой толпами люди ходят… — Пилат слегка склонил голову набок и снова смерил Иосию недоверчивым привычно-хозяйским взглядом.
— Я учу людей радости, — улыбнулся Иосия. — Может быть, поэтому они и ходят за мной толпами.
— А мне докладывали, что они видят в тебе Царя Иудейского, сокрушителя моей власти… — Пилат прошелся по зале и сел на мраморную скамью с большими цветастыми подушками.
— Если смех способен сокрушить твою власть, прокуратор, я думаю, они правы, — рассмеялся Иосия и пожал плечами. — Но если смех — оружие для этих целей неподходящее, то тебе, прокуратор, бояться нечего.
— Да, про то, что ты учишь, мне тоже докладывали. — Пилат небрежно откинулся на подушку и, улыбаясь, внимательно смотрел на Иосию. — Расскажи и мне, Смеющийся Царь…
Иосия снова пожал плечами:
— Что я могу сказать тебе, прокуратор? Что нет неба и нет земли, а потому нет ни тех, кто царствует на земле, ни тех, кто царствует на небе?.. Я думаю, ты знаешь это. Это известно всякому, кто смотрит на мир непредвзято…
— Первый раз вижу Иудейского Царя, который отрицает Царей и Богов, — сощурился Пилат и закачал головой, демонстрируя тем самым свое полное расположение собеседнику. — Ты прямо как наши последователи философа Пиррона! Всякое утверждение бессмысленно, потому что на всякий тезис найдется и антитезис. А коли нет истины, то нет и цели, а если нет цели, то и идти бессмысленно. Да, трудно судить тебя по обвинению в заговоре, коли так…
Повисла долгая пауза. Пилат смотрел куда-то в сторону, мял подушку, которую теперь положил себе на колени, и хмурил брови.
— А ты что скажешь? — сказал вдруг Пилат, обратившись к Даниле. — Что знаешь?
— Сердце Данилы забилось быстро-быстро.
Подскочило вверх к самому горлу и колотилось, словно у пойманной в силки малой птахи.
Что, если это не сон, а какая-то коллизия времени? Что, если все это правда? Что, если именно сейчас, здесь решается — какой быть истории на несколько тысячелетий вперед? Что, если от одного ответа Данилы действительно зависит будущность мира? Жертвы христиан на аренах Рима… Падение Римской империи… Крестовые походы… Крещение языческой Руси… Костры священной инквизиции… Варфоломеевская ночь… Самосожжение старообрядцев… Войны с исламскими государствами… Миссионеры, отправляющиеся к диким племенам… Что, если все это решается сейчас, в этой залитой солнцем зале?
— Ну, неулыбчивый человек?.. — Пилат повернулся к Даниле и поднял одну бровь. — Будешь говорить?
— Я… — начал Данила. — Я знаю, что Иосия не хочет власти. Власть — это грех. Ведь стремление к ней — проявление слабости, а обретение власти — это обретение горя.
— Но почему ты думаешь, что Иосия не хочет власти? — усомнился Пилат. — Вдруг он обманывает меня?
— Он учит радости, — ответил Данила. — А вот у тебя, прокуратор, власть. И сам скажи мне, много ли в ней радости?
— Нет, ты прав, — согласился Пилат. — Немного. Но, может быть, у него просто личный интерес к власти?
— Кто печется о себе и о своих интересах, тот боится, — продолжал Данила, чувствуя, что его до того срывавшийся сдавленный голос постепенно становится спокойным и уверенным. — Ведь, если ты эгоистичен, ты боишься потерять то, что имеешь. А кто боится, тот не может смеяться так, как умеет Иосия…
— Ну, допустим… — задумчиво согласился Пилат. — Но, может быть, он, как всякий наследник трона, чувствует в себе призвание получить это «наследство»?
— Но смог бы Иосия смеяться, как он смеется, если бы хотел быть тем, кем он не является? Можно ли быть счастливым, если ты не тот, кто ты есть?
— Нет, нельзя. Это правда. — Пилат откинул он себя подушку. — Но ведь на него давят, так?
— Да, на Иосию давят, — тихо прошептал Данила. — Народ жаждет освобождения. И люди ждут, что их Царь даст им эту свободу.
— А если давят на него, так, может быть, нет в нем силы отказать? — предположил Пилат. — Может быть, он без интереса и без желания, но из чувства обязательства перед другими идет на свержение власти римского цезаря и его прокуратора? Не по доброй воле, но по принуждению?
— Видел ли ты, Пилат, — спросил Данила, — как смеется человек, который действует по принуждению?
— Нет, не видел, — Пилат отрицательно покачал головой. — Так, значит, Иосия не участвует в заговоре? Странно все это. Лидер заговорщиков не участвует в заговоре…
Данила молча смотрел на Пилата. Было видно, что тот колеблется. Разумеется, одного взгляда на Иосию достаточно, чтобы понять — перед тобой не политическая фигура, перед тобой даже не человек, а существо высшего ранга — блаженный, счастливый Человек, исполненный радости и внутренней благодати. Это так… Но то, что творилось в последние дни за пределами резиденции Пилата, — а Иерусалим буквально кипел предстоящим бунтом — вызывало в прокураторе совсем другие чувства.
— Трудно представить себе народ, — тихо, но уверенно заговорил Данила, — который, находясь под игом, не желал бы от него освободиться. И конечно, такой народ нуждается в знамени, ему нужен символ его освобождения, лидер, олицетворяющий собой новую, свободную жизнь. Именно такого человека, насколько я понимаю, иудеи видят в Иосии. Но он не такой…
— Не такой? — улыбнулся Пилат. — А разве это кого-то остановит? Да, Иосия не такой, как я вижу. Он куда ближе к богам, чем к смертным. Зачем ему царство?.. Это правда. Но если народу действительно нужен символ освобождения, то какое все это имеет значение? Не важно, как Иосия относится к той миссии, которую ему предлагают. Живой или мертвый, согласный или не соглашающийся, он на нее подходит. И даже если он не Царь, а самозванец — и это не имеет никакого значения. Если людям хочется во что-то верить, они будут верить в это, потому что, видимо, им так удобно, им так хорошо, им это выгодно. А все остальное… Пустое. Ты понимаешь меня, единственный воин Иосии?..
Даниле физически стало дурно. Пилат прав!
И он говорит об эффекте зеркала! Иосия — зеркало. Каждый видит в нем то, что ему самому нужно. Но кто знает самого Иосию?! Знает ли его Данила?! Что вообще он знает о нем — об этом улыбающемся человеке, сидящем напротив?..
Только что Марк издевался над Данилой, цитируя его слова о Христе: «Да что вы говорите! Он смеялся?.. Как интересно! Это вы увидели в своем зеркале, да?!» И правильно издевался — Марк просто вернул Даниле его собственное высказывание. А что на самом деле Данила может знать об Иисусе Христе?! Данила видит смех Иосии, и в эту секунду ему кажется, что так бесстрашно и счастливо может смеяться только Бог. А Марк в отличие от Данилы верит в великого Бога без «кишок и бронхов». Потому Христос для него — только пророк, избранник, но не Бог. «Бог обрек Иисуса на страдания, которыми тот искупает грехи всего человечества», — вот что думает Марк. Он верит в слезы Христа, и верит истово.
А современники Иосии — здесь, в Иудее — видят в нем своего царя, потомка Авраама и Давида, наследника иерусалимского трона. Их расстраивает только то, что их царь «сумасшедший». Но… бывает. И если сказать им, что Иосия — Бог, они только рассмеются в ответ. Только рассмеются. И наконец, вот Пилат… Он говорит: «Какая разница, кто этот человек — Иосия? И человек ли он вообще — какая разница? Он нужен как предмет. Его воля, его желания, его чувства не имеют никакого значения. Он — ничто».