Посуду мыли все вместе, что тоже случалось только на Рождество.
Потом Мартин Бек зажег свечи на елке, думая при этом о братьях Асарсон, которые импортировали пластмассовые елки, а в ящиках с елками — наркотики.
Они пили подогретое вино с сушеными фруктами, и Ингрид сказала:
— Наверное, уже пора вводить лошадь.
Как всегда, все обещали, что каждый получит только один подарок, и, как обычно, каждый купил их несколько.
У Мартина Бека не было лошади для Ингрид, зато взамен она получила бриджи для верховой езды и деньги для оплаты занятий в конном манеже на ближайшие полгода.
Сам он среди других подарков получил двухметровый вязаный шарф. Ингрид выжидательно глядела на отца. Оказалось, что в шарф завернут пакет, в котором находится пластинка. На глянцевом конверте красовалась фотография толстого мужчины в знакомом шлеме и униформе лондонского бобби. У него были пышные усы, а руки в вязаных перчатках он засунул за пояс. Он стоял перед старомодным микрофоном и, судя по выражению лица, хохотал во все горло. Помещенный на конверте текст гласил, что бобби зовут Чарльз Пенроуз, а пластинка называется “The Adventures of The Laughing Policeman”.[15]
Ингрид принесла проигрыватель и поставила его на пол возле стула Мартина Бека.
— Погоди, ты сейчас просто лопнешь от смеха. — Она вынула пластинку из конверта и посмотрела на этикетку. — Порван песенка называется «Смеющийся полицейский». Ну как, нравится?
Мартин Бек плохо разбирался в музыке, но сразу же узнал эту песенку. Она была написана в двадцатых пли тридцатых годах, а может, и того раньше. Он слышал ее в детстве и внезапно вспомнил один куплет:
Насколько он помнил, эту песенку пел кто-то на диалекте провинции Сконе. После каждого куплета следовал взрыв хохота, по-видимому, заразительного, потому что Инга, Рольф и Ингрид буквально покатывались со смеху.
Мартин Бек не сумел напустить на свое лицо соответствующее выражение. Он не смог даже улыбнуться. Чтобы не разочаровать дочь, он встал, и, повернувшись спиной, сделал вид, будто поправляет свечи на елке.
Когда пластинка перестала крутиться, он вернулся на свое место. Ингрид смотрела на него, вытирая слезы с глаз.
— Папочка, ты ведь совсем не смеялся, — укоризненно сказала она.
— Да нет, я считаю, что это очень смешно, — заверил он ее совершенно неубедительным тоном.
— А сейчас послушай эту песенку, — сказала Ингрид, переворачивая пластинку. — “Jolly Coppers on Parade”.
— Веселые копы маршируют, — перевел Рольф.
Ингрид, очевидно, уже не один раз слушала пластинку, потому что тут же начала петь дуэтом вместе со смеющимся полисменом:
Елка приятно пахла хвоей, свечи горели, дети пели, а Инга в новом халате то дремала, то грызла марципанового поросенка. Мартин Бек наклонился, поставил локти на колени, уперся подбородком в ладони и, глядя на конверт со смеющимся полисменом, принялся думать о Стенстрёме.
Зазвонил телефон.
В глубине души Колльберг вовсе не был доволен собой. Однако, поскольку трудно было установить, что именно он упустил, то не стоило огорчаться и портить себе рождественское настроение.
Он старательно перемешал компоненты грога, несколько раз попробовал и наконец остался доволен. Сидя за столом, он глядел на окружающую его обстановку, которая производила обманчивое впечатление идиллии. Будиль лежала под елкой и гулила. Оса Турелль сидела на полу по-турецки и играла с ребенком. Гюн бродила по квартире с беззаботным видом, босиком, одетая в нечто среднее между пижамой и спортивным костюмом.
Он положил себе порцию сушеной трески, вымоченной в молоке. С удовольствием подумал о заслуженной им сытной, обильной еде, которой сейчас начнет наслаждаться. Воткнул салфетку за воротник и расправил ее на груди. Налил себе полный бокал. Поднял его. Посмотрел на прозрачную жидкость. И в этот момент зазвонил телефон.
Он на какое-то мгновение заколебался, потом одним глотком осушил бокал и пошел в спальню, чтобы взять трубку.
— Добрый день. Моя фамилия Фрёйд.
— Очень приятно, — сказал Колльберг в блаженной уверенности, что он не числится в списке резервных сотрудников и даже новое групповое убийство не сможет вытащить его на снег. Для таких дел выделяются соответствующие люди. Например, Гюнвальд Ларссон, которого внесли в список тех, кого следует поднимать по тревоге, и Мартин Бек, которому приходится расплачиваться за то, что он входит в состав высшего руководства.
— Я работаю в психиатрическом отделении Лонгхольменской тюрьмы, — сказал голос в трубке. — У нас здесь есть больной, которому обязательно нужно поговорить с вами. Его фамилия Биргерсон. Он утверждает, что обещал и что это очень важно…
Колльберг нахмурился.
— А сам он не может подойти к телефону?
— К сожалению, нет. Это противоречит нашим правилам. В настоящий момент он проходит…
Лицо Колльберга грустно вытянулось. Даже в рождественский вечер он не имеет права…
— Хорошо, — сказал он, — я выезжаю, — и положил трубку.
Жена, которая услышала последнюю фразу, сделала большие глаза.
— Мне нужно съездить в Лонгхольменскую тюрьму, — с унылым видом сказал он. — Ума не приложу, где можно сейчас найти машину, которая повезла бы туда в такое время, на Рождество!
— Я отвезу тебя, — предложила Оса Турелль. — Я ничего не пила.
В дороге они не разговаривали. Надзиратель в караульной окинул Осу подозрительным взглядом.
— Это моя секретарша, — сказал Колльберг.
— Секретарша? Прошу прощения, фру, я еще раз взгляну на ваши документы.
Биргерсон не изменился. Разве что выглядел еще более робким и невзрачным, чем две недели назад.
— Ну, так что же вы хотите мне сказать? — сухо спросил Колльберг.
Биргерсон улыбнулся.
— Может, это покажется глупым, — сказал он, — но именно сегодня, сейчас, вечером, я вспомнил кое-что. Вы тогда спрашивали меня об автомобилях, о моем «моррисе». И…
— Да, и что же?
— Ну так вот, как-то раз, когда ассистент Стенстрём и я сделали перерыв во время допроса и ели, я рассказал ему одну историю. Помню, мы ели тогда яичницу с грудинкой и свеклой. Это мое любимое блюдо, поэтому, когда нам принесли рождественский ужин…
Колльберг с отвращением смотрел на Биргерсона.
— Одну историю? — повторил он.
— Вернее, случай из моей жизни. Он произошел еще тогда, когда мы жили на Рослагсгатан, я и моя…
— Да, понятно, — перебил его Колльберг. — Рассказывайте.
— Да, так вот, я и моя жена. У нас была только одна комната, и дома я всегда нервничал, не находил себе места и чувствовал себя затравленным. К тому же у меня была бессонница.
— Хм, — произнес Колльберг.
Ему было жарко, слегка кружилась голова. Кроме того, он испытывал жажду и сильный голод. Обстановка тоже действовала на него угнетающе, ему внезапно захотелось немедленно уехать домой. Биргерсон продолжал свой путаный, монотонный рассказ.
— …поэтому я выходил по вечерам, просто так, для того, чтобы уйти из дому. Это было почти двадцать лет назад. Я часами ходил по улицам, иногда всю ночь. Никогда ни с кем не разговаривал, только бродил, чтобы обрести покой. Через некоторое время нервное напряжение спадало, обычно это происходило приблизительно через час. Однако когда я так бродил, мне все же приходилось занимать свою голову какими-нибудь мыслями, чтобы те, другие дела не мучили меня. Те, домашние, с женой и все такое прочее. Поэтому я придумывал разные вещи. Чтобы обмануть самого себя, отвлечь от собственных мыслей и огорчений.