Поезд неторопливо катил и катил вперёд, то и дело останавливаясь на маленьких станциях и полустанках. Акела прикрыл глаза и стал слушать сонное дыхание Маугли. Ни от чего более не делается так легко на душе, как от сонного дыхания ребёнка. Может быть, и отец Акелы, когда ложился спать там, на кладбище, бок о бок с четырёхлетним малышом, ожидал такого же облегчения. Наверное, отец испытывал чувство нежности и жалости к своему ребёнку. Может быть, маленький Акела своим сонным дыханием, всем своим телом согревал отца. В полудрёме Акела продолжал размышлять. Ведь и Маугли, вероятно, о некоторых вещах больно вспоминать. Хоть он ещё и малыш, но уже испытал немало огорчений и невзгод. Когда-то в детском доме малыши, казалось, жались и льнули к Акеле, но потом могли вдруг ощерить клыки и выгнуть спину, так что шерсть вставала дыбом. Когда откуда-нибудь из угла слышался рёв и он, бывало, спрашивал, что случилось, малыш мог злобно посмотреть и сказать: «Чтоб ты сдох!» Если он спрашивал, почему они так себя ведут, дети объясняли, что просто подражают взрослым, отцу или учителю, и ударялись в слёзы. С точки зрения Акелы, малыш всегда оставался просто малышом: и тельце у него было такое маленькое, симпатичное, и личико было кругленькое, мягонькое, и голосок был такой тонкий… Обнимая малыша, он всегда ощущал благостное успокоение. Наверное, и его приёмные «родители» в детском доме испытывали по отношению к маленькому Акеле такие же чувства. А что же он сам при этом — всегда щерил клыки, выпускал когти и выгибал спину?
Старый вожак стаи Акела, собравшийся уйти из жизни, положив голову на колени Маугли. Старый волк тоже чувствовал тепло и покой, исходившие от Лягушонка Маугли, — то, что было ему так необходимо, чтобы спокойно перешагнуть границу между жизнью и смертью. Так же и его собственный отец, который, обняв четырёхлетнего мальчика, зарывался с ним в сухие листья, чувствуя дыхание приближающейся смерти. Его отец и был старым вожаком волчьей стаи, ожидающим кончину.
Отец завещал четырёхлетнему Акеле: «Ты человек! Иди к людям!» А самого его забрали в больницу, где он и остался. А маленького Акелу отправили в детский сад-интернат, потом в другой, а потом в детский дом. Акела вернулся к людям, в человеческое жильё. Потом отец в своей больнице, словно старый вожак волчьей стаи, спел свою «Песню смерти», и голос его разнёсся по всему Токио. Словно ночной гудок паровоза…
Убаюканный мерным стуком колёс, Маугли видит сон о том, как они со старшим братцем гуляют по городу. Вот они выходят из дома, идут по дорожке к дальней улице, по которой ходит трамвай. Слева тянутся храмовые строения. Дорожка уходит вниз, под горку, — они словно погружаются на дно морское. Брат идёт вниз по дорожке. Маленький Маугли топает за ним следом. Денег у них нет, идут с пустыми руками. Сначала они бегали по дому, потом вышли на улицу и пошли. До подножья холма дорога была ещё знакома, а дальше им одним ходить не приходилось. Но они помнили, как шли по этой самой дорожке с мамой, сели в трамвай и в конце концов приехали в зоопарк.
Каменный забор с правой стороны дорожки становится всё выше по мере того, как они спускаются вниз. Тень от забора накрывает дорожку. Там так темно, что Маугли даже становится страшно. Его брат на тень не обращает внимания. Они спускаются с одного холма и начинают подниматься по дорожке на другой. Там вокруг теснятся незнакомые лавочки, какие-то незнакомые страшные храмы, ходят туда-сюда незнакомые люди, а здешние жители подозрительно на них косятся. Оба они хлюпают носом, от слюны и соплей подбородки мокрые и красные, рты разинуты, языки высунуты. И походка у обоих как у больных обезьяньих детёнышей. Как это возможно, что такая парочка, которая небось ещё и человеческого языка не разумеет, разгуливает без присмотра сама по себе?! Может быть, им просто захотелось на волю и они откуда-то сбежали?..
Незнакомой дорожке не видно конца. И взрослые, и дети подозрительно смотрят на Маугли и его брата. И они невольно ускоряют шаг, уходят всё дальше и дальше. Им не хочется, чтобы полиция их перехватила по пути, пока они не добрались до зоопарка. Наконец дорожка выводит их на ровное место. Оба они устали, вспотели, сопли и слюни текут ещё сильнее. Оба начинают плакать в голос, но упорно идут вдоль трамвайных путей. В тот раз они сели в трамвай и приехали в зоопарк очень быстро. Другое дело — идти пешком. Зоопарка всё не видно. Дети ревут всё громче. Они идут, взявшись за руки и слегка покачиваясь из стороны в сторону, будто шагают по воде. Но вот дорога становится шире, деревьев вокруг становится больше — и вдруг, совершенно неожиданно, перед ними предстаёт запасной вход в зоопарк с задней стороны. Удивлённые, они подходят к воротам. Там стоит какой-то дядька в форме. Внутри, за решёткой виднеются тёмные туши зверей. Они чуют хорошо знакомые запахи зоопарка. Дети перестают реветь, утирают немного слюни и собираются войти в ворога, но их останавливает дяденька в форме. Он говорит, что без билетов нельзя. Есть у них билеты? Вон там касса — в окошке можно купить билеты.
Дети не понимают, чего от них хотят. Они просто пытаются увернуться от дядьки и пробраться в зоопарк. Дядька строго на них смотрит, крепко берёт обоих за руки и выпроваживает за ворота. Злой дядька и очень сильный — похож на одного из двух грозных богов-хранителей входа у храмовых ворот. И вот они снова ревут, прижавшись снаружи к железной ограде зоопарка. Но дядька даже не оборачивается. Продолжая реветь, они писают в штаны прямо у ограды. Но дядька и на запах мочи не оборачивается. Наконец, еле волоча ноги, которые они успели обмочить, оба снова пускаются в путь. В горле у них пересохло, в животах пусто, в глазах темно. Дороги домой они не знают. Физиономии у них все в слезах, соплях и слюнях. Они ревут всё громче, как слоны в зоопарке. Вот они присаживаются, прислонясь друг к другу, на обочине дороги. За спиной у них высоченная бетонная стена, справа виднеется мостик. Мимо по улице шныряет множество людей. Есть такие, что обращают внимание на мальчиков, а есть и такие, что внимания не обращают. Кое-кто, порывшись в кармане, бросает им одноиеновую монетку. Кто-то поставил перед ними щербатую плошку. И вот уже непонятно, с каких пор они тут сидят, сколько дней или недель прошло. Со стороны они похожи просто на груду лохмотьев. Когда кто-нибудь бросает в плошку монету, они, не утирая сопли и слюни, склоняют головы. Волосы у обоих так и кишат вшами. От обоих воняет, как от зверей в зоопарке. Маленькая девочка в чистеньком платьице, которая идёт рядом с мамой, испуганно смотрит на них, подходит и бросает в плошку монетку и убегает прочь. «Это же я в детстве! Я и есть та маленькая девочка», — вдруг догадывается Маугли. Когда они с мамой и братцем отправились куда-то далеко, ещё дальше, чем зоопарк, она заметила по дороге у ворот храма груду лохмотьев и всё не могла понять, что это. Казалось, то были шелудивые тощие бродячие собаки. Теперь они сами с братцем превратились в груду лохмотьев. Ничего не сказав маме, одни, без денег ушли из дому. А дорога всё тянулась без конца, уводила их всё дальше. Поблизости слышится собачий вой. Наверное, дежурные из службы санэпиднадзора ловят бродячую собаку. У Маугли дома их собака однажды убежала на улицу, а там её поймали и уничтожили как бродячую. Маугли и мама пошли на санэпидстанцию в собачий накопитель. Там было не меньше сотни собак. Они все обошли. Там были большие псы в клетках, были маленькие собачки — белые, чёрные… Были и породистые собаки вроде овчарок или бульдогов, о которых, наверное, дома заботились. Когда Маугли с мамой проходили мимо клеток, собаки просовывали передние лапы между прутьев, прижимались мордами к решётке и жалобно скулили. Все собаки выли и скулили, так что вокруг был ужасный гомон. Может быть, теперь и Маугли с братцем тоже поймают — набросят на шею железную петлю с шипами, прикреплённую к шесту, бросят в грузовик и отвезут в накопитель. Очень страшная петля! И бездомные собаки страшные. А та шелудивая больная собака ещё страшней.