Когда следующим вечером вернулась жена, профессор поприветствовал ее поцелуем и вернулся в кабинет. Через пару минут, как он и ожидал, из кухни раздался возмущенный вопль.
— Ты что сделал? — прокричала Цецилия Марковна, вбегая в кабинет.
— A что я сделал? — нарочито изумился профессор.
— Ты как ограничитель приделал, а?
— По-моему, довольно тщательно и аккуратно. Потому что, если я что-то делаю, я делаю хорошо.
— Ты его крючками вверх привернул! Он же из петельки выпадать будет! И, главное, как крепко приделал! И краска сверху — не отдерешь теперь! — в отчаянии причитала жена.
— Ну, ты же мне не сказала, как его надо крепить, — с наивной твердостью глядя ей в глаза, отвечал Миркин.
— А сам ты догадаться не мог?! — взвыла жена.
— Цилечка, я могу догадываться, почему князь Димитрий Иванович выбрал для битвы именно Куликово поле, или почему случилась опричнина… Но как, скажи мне, ка-ак я мог догадаться, каким образом нужно крепить эту штуковину?..
Застонав, Цецилия Марковна выскочила из кабинета. Профессор нежно улыбнулся ей вслед.
Через полчаса жена вернулась и, ласково клюнув мужа полными губами в лысину, примирительно сказала:
— Пойдем, Витенька, чай пить. Я по дороге в кондитерской косхалвы купила…
Мир был восстановлен. Будучи историком, профессор Миркин знал цену миру, как знал и то, что, несмотря ни на какие договоры — гласные или негласные, — мир никогда не бывает вечным. Но он не боялся. Теперь он был готов.
Раздавал Бог мазл
Повесть в девяти разговорах с прологом и эпилогом
Пролог
Впервые приехав в Иерусалим, ненадолго и по служебным делам, я почему-то обязательно должен был навестить дядю Пизека. Так бабушка сказала: «Обязательно навести дядю Пизека». И строго добавила: «Если ты будешь в Иерусалиме и не навестишь дядю Пизека, он смертельно обидится».
Я не мог понять, с чего бы обижаться на меня человеку, с которым мы виделись единственный раз мельком на похоронах. Он тогда приехал на один день из Храповиц — проститься со своим старшим двоюродным братом, моим дедом. Невысокий, плотный, с почти шарообразной почти совсем лысой головой. Хотя мы и были представлены, запомнил ли он меня — неизвестно. Сам дядя Пизек, редко выезжавший из своих Храповиц, знал немногих из пришедших тогда на кладбище, и все они представляли старшее поколение нашей семейки. С ними он и общался, громко и почти задорно, поминая недобрым словом дегенератов из разных сфер жизни. Вдруг, впрочем, он вспоминал о поводе, собравшем нас на Востряковском погосте, — и тогда резко принимался скорбеть. Словно обрушивался весь — и брылястое в многочисленных румянцах лицо изменяло направление морщин, и живые сизо-карие глазки, только что хищно впивавшиеся в лица собеседников, притушивались тяжелыми синеватыми веками, и тугое, непрерывно пребывавшее в разнонаправленных мелких движениях тело, оплывало, и немногочисленные наэлектризованные волоски на затылке мирно укладывались на сверкавшую потом лысину... Но вот очередные «дегенераты» затруднились с проносом гроба между деревом и могильной оградой, и наш храповицкий родственник громко ожил.
Потом дядя Пизек решил уехать в Израиль. Отправив багаж малой скоростью, он явился в Москву, чтобы отсюда уже окончательно удалиться с доживавшей последние дни советской прародины. «Не сегодня-завтра повсюду здесь все шарахнется с громким треском, и на смену этим дегенератам из парткомов и исполкомов придут новые, тоже идейные, но еще с запалом и не наворовавшиеся, — говорил он, прощаясь, бабушке и пророчески воздевал руки. — Мало я им мучений терпел через свой пятый пункт?! А как в магазинах уже вообще ничего не будет, так понятно, кто будет виноват, и я тебе говорю: начнутся погромы. Я от твоего покойного мужа слыхал в детстве, насколько это занимательное дело. Так я этого вживую на старости лет знать не хочу. Все, наигрался. Отряхаю прах и удаляюсь!»
Разговор этот мне пересказал братец, поскольку я тогда как раз отправился по службе на покинутую дядей Пизеком Украину. Так что познакомиться с ним поближе, чем на кладбище, возможности у меня не было. А тут на тебе — не навестишь, обидится…
— А откуда он вообще может узнать, что я буду в Иерусалиме? — спросил я бабушку. — Вряд ли об этом напишут в тамошних газетах, даже русскоязычных.
— Я ему позвонила и сказала, что ты будешь, — невозмутимо ответила она.