— Давай Даш, давай! — громко шептали снаружи.
— Уй, девки, страшно…
— Да давай ты уже!
Крохотное окошко закрыла белая ягодица сестры. Братья переглянулись, давясь смехом. Илюшка аж щеки надул, и из глаз его, быстро густея на холоде, потекли слезы. Николка снова погрозил брату веялкой, и тот, пыхтя, спрятал лицо в воротник тулупа.
Старший брат поднялся на лавку, но Дашка уже отскочила от окошка.
— Ничего! Не тронул овинный…
— Ну, так, значит, ничего и не будет. Да ты не огорчайся, Даш. Еще годик погодишь. Давайте я теперь. Ой, страшно! — это Наташка повизгивает.
Наташка — она добрая, никогда не обидит зря и приласкает еще, угостит, чем есть. Николка подмигнул уже справившемуся со смехом брату, завернул полу тулупа и тихонько провел овчинным мехом по наташкиной заднице.
— А-а-ай! Тро-о… — Наташка пулею отлетела от стены овина. — Тро-о-онул. Ой-ей-ей!
— Да не ори ты, дурища! Твои услышат! — накинулись на нее подруги. — Как тронул? Как? Лохматой рукой? Или гладкой? Да не молчи ты, окаянная душа!
— Ой, лохматой… огладил… Лохматой прям… ой — причитала перепуганная Наташка.
— Ну вот, гляди, какое везение тебе вышло, богатый жених будет… — в панькином голосе ясно слышалась зависть. — Пусти, заполошная. Дай-ка. Авось и меня не обидит. Вот она я, дядя овинничек…
И ровно в этот момент в Николкиной голове, словно, спичка чиркнула. Он посмотрел на лопату, которую до сих пор сжимал в левой руке, потом на брата, довольно качнул головой и покрепче встал на лавке. Потом замахнулся широко и… Хлоп!
— И-и-и-и!
— Паня, Паня, что ты?! Панечка… Поднимай ее, Даша. Ох, ты Господи, как неживая. И глаза закатились. Три, три ей снегом щеки. Да что же это?!
— Панька, очнись! Очнись, что ты?! Тронул он тебя? Как? Как тронул-то?...
— Де… девоньки… Гладкой… наподдал… чертяка. Так тронул, горит аж.. Страсть какая. Бежим отсюда, ну его, проклятущего…
Девки подхватились и побежали прочь.
А гадание вышло верное. По весне к Наталье посватался Кузьма, отпущенный с фронта по ранению. Был он мужчина серьезный и непьющий, и отсутствие двух пальцев на левой руке отнюдь не мешало ему в работе. Его мать-вдова, хотя и хворала сильно, твердо правила немалым хозяйством, оставшимся после мужа, сберегая и приумножая добро до возвращения любимого сына. И только передав все дела в его крепкие, хоть и покалеченные руки, отдала она Богу душу. Большому дому была нужна новая хозяйка, ею и стала добрая Наташа.
А Паньку родители, уставшие от ее всегдашней зловредности, тою же весной, не сильно прицениваясь, отдали за Петра из соседней деревни — парня, впрочем, видного и в разговоре гладкого. Но оказался он трепачом, лодырем редким и до пенного знатным охотником. Доставшееся от родителей имущество приходило в упадок и распродавалось, отчего Петр паки и паки приходил в огорчение и пил еще больше. Выпив же, неизменно поколачивал Паньку, и в замужестве своей зловредности не утратившую.
Но, видно, спутали все же братья-разбойники гадание, не смогли заменить овинного, а, может, и рассердили его. Года три спустя в далекой столице сделалась революция, которая, докатившись до деревеньки Кулаково, перевернула там все с ног на голову. Кузьму — крепкого середняка — ославили кулаком и «элементом», и он, будучи человеком неглупым и практическим, не дожидаясь худшего, распродал быстро все хозяйство и, забрав Наталью и двоих детишек, уехал на житье в уездный город. Петр же гультяй, превратившийся к тому времени в совершенного бедняка, благодаря тому быстро пошел вверх. Был он объявлен деревенским начальником и, войдя в силу, поселился с женою Панькой в бывшем доме Кузьмы и Натальи…
«А потому что нельзя с нечистой силой баловаться!» — всякий раз строго повторяла бабушка, когда дед мой, Николай Николаевич, пересказывал эту историю.
Бабушка-ведьма
— Нет, Верушка, ты как хочешь, а бабка твоя Пелагея Васильевна, царство ей небесное, была ведьма!
— Ну что ты несешь, теть Жень! Ну, какая ведьма?
Отправленный по позднему времени спать, я лежу на софе в зале. За стеной в кухне разговаривают мама, приехавшая девятичасовым автобусом, и тетя Женя, старый друг нашей семьи, считай, родной человек, — они с моим покойным дедом выросли в одной деревне. Деревенька Кулаково находилась неподалеку от этого городка, куда тетя Женя перебралась после войны. А потом и дед с бабушкой обзавелись тут дачей, — в двух кварталах от дома, где я сейчас валяюсь, прислушиваясь к разговору в кухне.
Бабушки не стало минувшей зимой, и потому лето я провожу у тети Жени, окруженный ее заботами. Интересно, одному в нашей избушке мне жить не разрешается, поскольку тринадцать лет — это слишком мало или слишком много?..