— Это — да, это причина… — дядя Пизек неожиданно помягчал. — Не каждому с этим везет. Мне вот, к примеру, повезло… Поначалу…
— Расскажи! — попросил я, радуясь, что он перевел стрелки на себя, и пытаясь превратить эту соломинку в спасительный ствол. — Поделись опытом эксперта-практика!
Усмехнувшись, дядя Пизек откинулся в кресле, вытянул ноги, сложил пальцы домиком.
— В конце 43-го было. Эшелон наш остановили среди ночи, я выскочил размяться и покурить…
— Ты воевал?
— А чего б тебе не удивиться: «Ты кури-ил?..» — сварливо переспросил дядя Пизек.
Он укоризненно дернул головой, встал, шагнул к платяному шкафу и вытащил оттуда мелодично звякнувший коричневый пиджак, украшенный многочисленным памятными знаками и значками. Из этого блистающего великолепия взгляд мой выхватил знакомую победную медь с профилем генералиссимуса, серый кружок «За боевые заслуги» и с другой стороны — тусклый запекшийся пурпур Красной Звезды.
— О-о!
— То-то, что «о-о»! А ты что думал, я в Ташкенте воевал?! — оттаявший дядя Пизек гордо повел лысиной и убрал парадный наряд обратно в шкаф.
— Тебе как удалось награды вывезти? Это ж запрещено было!
— А! — с довольным видом кивнул дядюшка, вернувшись в кресло. — Знаешь, что меня всегда поражало в Союзе? Что, несмотря на запреты, цензуры, парткомы, стукачей и прочих дегенератов, всем было на все покласть. С прибором. А как Союз начал качаться, прибор стал от той качки стремительно расти. И достиг таких размеров, что все им и накрылось! — он с отвращением передернул плечами и закончил. — Я передал побрякушки через израильское консульство. Все всё знали, и всем было покласть.
— Ну, ты дважды герой!.. Так что там было в конце 43-го?
— Зима была, что… снег кругом, но неглубокий. Глушь такая, что даже стрельбы не слышно. Как сейчас помню: ночь, темень, но от снега светло. Прохаживаюсь, смотрю — снежная куча какая-то. Куст, думаю, занесло. Чего, думаю, он тут? Подошел и ка-ак наподдал валенком. А куст ка-ак заверещит… Оказалось, девчонка-младший лейтенант из вагона по нужде выпрыгнула. И присела в своем белом тулупе — нам их недавно выдали, я и сам в таком был… Ну, и, конечно, после такого я, как честный человек, должен был за ней приударить. И пошло у нас…
— Понятно. Военно-полевой роман.
— Военно-половой! — огрызнулся ветеран. — Понятно ему! Нормальный роман. Обычный. Многие в эшелоне завидовали… А после войны мы пожениться думали. В ознаменование победы.
Дядя Пизек замолчал и прикрыл глаза. Он как-то вдруг одряхлел и словно бы сдулся…
— А дальше? Что случилось-то? — не выдержал я.
— А дальше советское кино случилось. У нее жених был довоенный, она все собиралась ему написать — повиниться-попрощаться, и не собралась. А тут гады-немцы жениху этому ногу миной оторвали. Его мать ей письмо прислала… А она — она комсомолка, у нее принципы. Ну, как все совсем закончилось, поплакали мы, распростились, и она к своему пораненному отправилась… Вот так… Ну, давай, за Победу.
Мы выпили за Победу.
— И больше вы с ней не виделись?
— Почему, виделись. Переписывались мы с ней. Аккуратно, ко всем праздникам. Лет через пятнадцать написала она, что будет в командировке в Киеве, я за свой счет два дня взял, примчался, выбил номер в том же готеле… Деньги, слава Богу, были… Думал, погуляем, повспоминаем, парки-кафе. Но как увидел ее в вестибюле… Столицу советской Украины мы так и не осмотрели, из гостиницы только на поесть вышли и сразу обратно… Спасибо, коллега ее прикрыла, славная баба, с пониманием и не завистливая… тоже из фронтовых… И вышло у нас уже антисоветское кино… только короткометражное. Потом мы еще лет пять переписывались… она двоих разгильдяев растила… младшего Петькой назвала… за мужем колченогим ухаживала, за свекровью, инсультом стукнутой… а потом не стало ее. От белокровия…
— М-да. Грустно.
— Грустно-шмустно… — дядя Пизек звонко хлопнул ладонями по лакированным подлокотникам кресла. — Такая жизнь, что?.. Я ведь времени-то зря не тратил. После войны в Храповицах, знаешь, такие бойцы нарасхват у женского состава были, — он самодовольно ухмыльнулся, вновь превращаясь в привычного дядю Пизека. — Ух, я ж и погулял… Ого-го. Не только что налево, но и направо, и прямо шагом марш… Меня во дворе Пиня-ходок звали… Многие на службе завидовали.
— И больше попыток жениться не было?
— Почему? Случилось такое помутнение… Так и было ж с чего… Устроилась к нам одна… Роза звали. Така-ая… На лицо-то ничего особенного, но… — дядя Пизек причмокнул и произвел руками несколько широких округлых движений в разных направлениях. — И специалист хороший, оклад приличный, себя соблюдает — крепдешин-перманент, ноготочки-косыночки, это все… Вот, думаю, подходящий кандидат для супружеского сожительства. И стал ей знаки оказывать: конфетки-ассорти, открыточки к праздникам… Она, вроде, не против, улыбается. В кино сходили. За коленку ее подержал — не возражает, — дядюшка, наклонившись в мою сторону, чуть приглушил голос. — Побыли с ней… правда, на «ты» не перешли, — он вернулся к обычному тону. — Зажал я тогда ее на рабочем месте и говорю напрямую: так и так, а не объединиться ли нам в первичную ячейку. А она мне, знаешь, что? Вы, говорит, Петр Моисеевич, мужчина, безусловно, интересный и со многими положительными проявлениями. И даже, скорее, мне очень нравитесь, чем нет. Мы можем, конечно, попробовать с вами вместе пожить, я не против. Но только очень опасаюсь я отрицательных результатов такого эксперимента… Эксперимента, слышишь! Опасаюсь, говорит, поскольку не девочка уже и всякое в жизни видела, и выходит из мною виденного, что особенно в вопросах семейной жизни все мужчины по преимуществу подлецы. И смотрит выжидательно. Ну, тут у меня с языка как-то само слетело: так и вы, говорю, Роза, тоже — не хризантема. На том все и кончилось… Слава Богу.