Дядя Пизек собрался умирать. Об этом сообщила, подойдя к дядепизековому телефону, «идиотка» Клара, когда, приехав в Иерусалим, я позвонил престарелому родственнику, чтоб договориться о визите.
— Пинхус Мовшевич очень хворает… очень… — всхлипывала она в трубку, — И очень вас ждет… очень… Он так рад будет… Да, Пиня?..
В ответ раздался приглушенный хворью и расстоянием гневный хрип дяди Пизека.
Добравшись, в дверях я столкнулся с Кларой.
— Я там все к чаю приготовила… — пробормотала она, вытирая глаза застиранным платочком в ромашках. — Только не утомляйте его. Он такой слабый… такой слабый. Собирается умира-а-ать…
— Что с ним такое?
— Он летом простыл сильно. Очень сильно. Через мазганы23 эти проклятущие… Врачи говорят, было, похоже, воспаление легких, но ничего, он у вас крепкий — на таблетках оправится, и все будет бесэдер24. Я ему говорю: пей больше, травки завариваю. А он говорит: не надо этого ничего уже, дай помереть спокойно.
— Катись уже и дай ему войти! — донеслось из-за двери.
Клара, всхлипнув и махнув платочком, заспешила вниз по лестнице. Я вошел навстречу аромату свежей домашней выпечки, смешанному с интернациональным запахом аптеки.
Дядя Пизек полусидел в кровати. Бледный и похудевший, выглядел он, действительно, так себе. И только глазки, хоть и запавшие в глубокую тень, глядели из-под косматых бровей по-прежнему цепко.
— К соседке потащилась. Такой же карге. За заданием.
— Шпионским?
— Сионским! На иврит они вместе ходят. Для престарелых. Лингвистка хренова… ленинградской школы. Вот на кой он ей, иврит этот? С кем разговаривать? О чем? А идиша не знает! Я ей говорю: давай, я тебя идишу обучу начально. А она — зачем? Представляешь! Идиш — зачем. Да хоть на шуке душу отвести… Хотя что-то в этом иврите есть, конечно. Вот ты знаешь, как по-ихнему будет «квартира»?
— Дира, вроде?..
— Именно, — он обвел свое скромное жилище мрачным взглядом. — Очень правильно. Дыра и есть. Видел бы ты мою квартиру в Храповицах… — дядя Пизек закашлялся. — Наливай себе чаю… я не буду, — и, внимательно посмотрев на меня, скорбно добавил. — Мне это все уже ни к чему.
И уставился в потолок. Я налил себе чашку, взял кусок нежнейшего кекса.
— Ты что это, дядюшка дорогой, впрямь что ли помирать собрался?
— А как?.. — живо отозвался дядя Пизек. — Все, гинук25. Только Кларка не верит. Отвары мне свои идиотские подсовывает. Да залей ты их себе в клизму!.. Я ей сказал, где гробовые лежат, возьми, говорю, чтоб потом в суете не искать. Там на все хватит — и на похоронить, и на помянуть, и на памятник… Я все просчитал, но ты перепросчитай, ты ж бухгалтер! А она давай всхлипывать… Прогнал ее к черту, терпеть этого не могу…
— Хороший она, похоже, человек, Клара эта.
— Ничего не хороший! Обычный. Я этих хороших людей с детства ненавижу и близко к себе не подпускаю. Либо скучно с ними до зуда, либо спасу от них нет — все стараются окружающее исправить… бескорыстно… не считаясь с потерями других… дегенераты. А если у человека свой интерес есть, пусть даже такой идиотский, как побыть мимо одиночества с неким альте-какером… я, понятно, не себя имею в виду… ну что, яснее как-то человек, можно не опасаться… И вообще, кто б еще ее, дуру, на порог пустил?!
— Вот зачем ты ее обижаешь?
— Ничего я ее не обижаю! И вообще, сама пришла, я ее не звал. Бачилы очи, що куповалы… Да что, в самом деле, такое! Я тут помираю, а ты эту идиотку жалеешь! — вознегодовал дядя Пизек, но хворь не дала ему разойтись в полную силу. Он прокашлялся, тяжело вздохнул и продолжал уже спокойно. — Смотри, когда я помру, побрякушки свои тебе оставлю. Я давно уже все эти заслуги в коробку сложил. От зефира — там в секретере. Заберешь, я Кларке скажу. Про книги я договорился — наша богадельня в библиотеку примет… Обрадовались, сволочи… Да, я этой идиотке велел, но, если что, тоже знай: чтоб никаких Рубинчиков на похоронах! Из гроба встану и в рожу наплюю! И вот еще. Я тут подумал… хочу, чтоб на памятнике было выбито: «военюрист-орденоносец».
— Да? А больше ничего? Может, еще «знатный ходок» и «чемпион Храповиц по шашкам»?
Дядя Пизек слабо, но вполне самодовольно ухмыльнулся.
— Между прочим, совсем неплохо бы... Но, может, ты и прав. Они и слов-то таких на этом иврите своем, небось, не знают… орденоносец… Откуда им. Дай бог, чтоб в имени-фамилии ошибок не нашлепали, папуасы…
— Послушай, что ты заладил: помру, памятник… Поживи еще. Ну, прихватило, бывает, не мальчик ведь. Отпустит… Снова будешь скакать и браниться.
— Что ты меня уговариваешь! Скакать… Я ж свою смерть чую… Это наследственное, наш с твоим дедом дед, Йосиф, мир праху его, тоже про свою смерть заранее знал. Приходит, помню, вечером домой. Трезвый вдруг. Снял картуз, сапоги. «Все, — говорит, — Пора. Чувствую, пришло мое время. Малхамовес26 идет за мной. Готовьте саван». Бабка в слезы, мать моя в слезы, а он всех нас, внуков, перецеловал, лег на койку, руки на животе сцепил, в потолок смотрит. Ни слова не говорит, не двинется. День так лежал, два… Мы все тихонько по дому ходим — дед помирает. А как третий день прошел, он с постели вскочил. «Нет, — кричит. — Не берет. Не время еще. Есть что поснедать? И, Бруха! Налей лафитник! А я пока до ветру», — Дядя Пизек перевел дыхание. — А через год ехал дед пьяный на телеге из Храповиц, дрова вез. Лошадь чего-то испугалась, дернула, он на большак и слетел. А сверху полено по лбу: хрясь — и насмерть. А ты говоришь, поживи… Ладно, иди уже… Устал я… — он уставился в потолок и сцепил руки на животе. — По дороге Кларке стукни. Пусть зайдет.