Выполняя дядюшкину просьбу, я «стукнул» Кларе. Она почти моментально открыла дверь, выпустив на меня густую смесь запахов кошачьего присутствия, лекарственных трав, доперестроечных духов и свежесваренного бульона.
— Клара, дядя Пизек просил вас зайти, — сказал я, вынырнувшей из этого ароматического ассорти пожилой даме. Она встревоженно посмотрела не меня, и я поспешил ее успокоить. — Знаете, по-моему, он не так плох, как хочет казаться…
Клара выдохнула и робко закивала головой.
— Нет, он ничего уже, ничего, но я все равно боюсь за него… Он так тяжело хворал, так тяжело. Прям до слез было. Да, вы зайдите, зайдите… Я вас чаем напою. С пирогами.
Я отказался, посетовав, что шофар-труба зовет на службу еврейскому народу. Клара, расстроилась. Ей, похоже, хотелось поговорить со мной о дяде Пизеке. Ну что ж, сама напросилась.
— Пироги у вас, правда, замечательные, я уже оценил у дяди. Кстати, о дяде. Клара, вы меня извините, но не могу не спросить… Как вы его терпите?
— Пиню? — расцвела она. — Ой, ну что вы! Он замечательный. Такой славный, заботливый… ухаживает так интересно…
Дар речи вернулся ко мне довольно быстро.
— Ухаживает? Клара, а мы с вами об одном человеке говорим? Я про моего дядю Пизека. С третьего этажа. Это в его квартире мы час назад столкнулись. Тот, который вас за ваши лечебные зелья ругал.
— Вот вы шутите, — тепло улыбнулась Клара. — а он — как ребенок! Он ранимый очень и знает об этом, и боится, что его ранят… Он ведь сколько пережил всего, это уму непостижимо! Ему забота нужна, а он к ней не привык. Вот и щетинится… А вообще, он чуткий очень, не хочет, чтобы я утруждалась, ухаживая за ним… — Кларина улыбка сделалась еще теплее. — А мне ведь только в радость… Здесь же по душам поговорить особо не с кем, все больше о делах, о болячках, о заботах… А что об этом говорить, оно все и так есть… Тоска смертная. А с ним интересно, он как начнет про что-то говорить, я слушаю, слушаю, только, что рот не раскрыв…
— Да уж, он может…
Но Кларе не нужна была реакция собеседника, ей нужно было выговориться.
— Мы сперва только здоровались, по-соседски. Я еще думала: какой интересный мужчина, серьезный такой… А потом уже в клубе нашем виделись. Он как-то пришел и начал своего знакомого бранить. Тот тоже раньше в клуб приходил. Симпатичный такой мужчина, вежливый, из Бухары, кажется. Так он уехал куда-то, и Пине стало не с кем в шашки играть. Вот он и сердился. Ну, я храбрости набралась и предложила… Он сперва ворчал, а потом, раза с третьего, к себе пригласил. Вино открыл, шутил, истории всякие рассказывал. Очень красиво ухаживал, — она вдруг всплеснула руками и изменилась в лице. — Ой! Я ж ему бульон из куры варю… для укрепления… Убежал же, наверно…
И убежала в дом. А я с облегчением отправился на зов шофар-трубы.
Разговор девятый
В мой следующий приезд — примерно через полгода — дядя Пизек уже сновал из гостиной в кухню по выверенной траектории, огибая мебель, взмахивая ручками и проклиная очередных дегенератов и отсутствующую по причине иврита Клару.
— Я что хочу тебе сказать… — перебил я его, усаживаясь. — Это, считай, моя прощальная гастроль, следующий раз, боюсь, не скоро будет. Я ведь завязал с еврейской службой. Не поверишь, в юристы позвали. В одну конторку. По деньгам — не сравнить. Да и вообще, надоело быть профессиональным евреем.
Обрушившись, наконец, в кресло и схватив рюмку, дядя Пизек скептически посмотрел на меня.
— Ну-у, я не знаю. Пойди — пойми, где от тебя хоть какая-то польза будет…
— О! Ожил, ожил! Ты, я гляжу, молодцом!
— Ладно… молодцом, — проворчал он. — Ну, как там все? Как родня? Только, смотри, о Рубинчиках — ни слова.