— …а такая и ведьма. Самая настоящая.
— Теть Жень, ты ж знаешь, как папа мать любил. Слова дурного никогда о ней не сказал. Ни в жизнь не поверю, чтобы бабка Пелагея кому-нибудь навредила…
— Нет, я зря говорить не стану. Зачем же напраслину на человека возводить?.. Грех это великий. Так что никакого зла Пелагея Васильевна никому никогда не сделала. А только ведьма она была, царство ей небесное.
— А если зла никому не делала, то с чего ты взяла, что она ведьма? Ну, с чего! — мама едва не кричит.
— С чего, с чего! — сердится на мамино упрямство тетя Женя. — Да все говорили, мол, тетка Пелагея — ведьма!
— Гос-споди-и! Мало ли, что о ком говорят. Как будто сама не знаешь — на улице вон хоть бы о тебе спроси, такого нарасскажут… Да не хочу я, убери! — стонет мама сквозь кашель. Она приехала из Москвы тяжело простуженная, и тетя Женя в лечебных целях поит ее самогоном с перцем. Средство, по ее убеждению, безотказное.
— Выпей. Сразу помягчает. Вер! Выпей, говорю. Во-от. А про бабку твою, если хочешь знать, я и сама все знала. Без чужих разговоров. Сама все видела… — тетя Женя многозначительно замолкает.
— И какое же такое «все» ты видела?
— А вот такое самое! Пошли мы с девками на престольный праздник в церкву к заутрене. От деревни до села неблизко, так что вышли в ночь. Через лес идем, темно-о. Но тропинка-то хорошо видна, да и нас много, галдим, — не страшно. И вдруг… — тетя Женя снова театрально замолкает, а потом неожиданно громко, — У-у-у! У-у-у!
— Да что еще за «у-у»?! — раздраженно отзывается мама, с трудом справляясь с кашлем.
— А то! Летит мимо нас тетка Пелагея на метле и вся светится! — в тетиженином голосе слышится торжество. Доказательство кажется ей абсолютно убедительным и совершенно неопровержимым.
— Ох, ты ж, Господи! — снова стонет мама. — Да не хочу я, теть Жень, больше этой дряни пить! Что ж за ерунда-то такая! На какой метле? Куда летит?
— А-то ты не знаешь, какие метлы бывают… Будь здорова! Ух! Эх ты, как пробирает!.. На, сальцем заешь… На обнаковенной на метле. А летела известно куда. В церкву. Я ее потом там увидала… Да… Летит, значит. У-у-у! Вот тут-то мы уж испугались… Попадали все сразу и глаза закрыли. Так что, я тебе точно говорю: колдунья была твоя бабка.
— Да-а?.. — ехидно переспрашивает мама. — А что ж это ей в церкви-то понадобилось, раз она была колдунья? А?!
Но тетю Женю не так просто сбить с толку.
— Мало ли, что ей в церкви надо было, я ж не спрашивала. Ни тогда, ни после. А как спросишь? “Чегой-то вы, тетя Пелагея, на метле в ночь летали?” Так что ли?... И потом… — она на мгновение задумывается, и тут ее осеняет, — Так может, она была добрая колдунья!.. А? Вот то-то и оно. Царство ей небесное…
Смирные люди
— Ну, даже не знаю, я всегда считала, что Файнкихи — смирные, — задумчиво говорит тетушка, когда разговор за столом заходит о каком-то из Валькиных подвигов.
Вообще говоря, чего бы тетушке и не считать Файнкихов смирными, если у нее сорок с лишним лет перед глазами был пример ее отца, моего деда. Он и в самом деле был человеком довольно тихим, и кличка в семье была у него соответствующая — Штилер, молчун. Смирный был человек. Ну, так он и мог себе это позволить — со своими плечами бывшего портового грузчика. Мой двоюродный брат до сих пор вспоминает, как дед на даче с удовольствием демонстрировал нам свою удаль, поднимая одной вытянутой рукой до уровня плеча купленный у деревенских мешок с картошкой. А ведь ему было уже за семьдесят. И уже после дедовой смерти мы нашли в кармане его любимого дачного плаща тугой кистевой эспандер, нам, тринадцатилетним, поддававшийся с трудом…
Кстати сказать, именно благодаря этим двум своим качествам — смирности и силе, дед Шура, собственно, и оказался моим дедом. А дело было так: волей случая бабушкин брат, сбежав (как он напрасно надеялся) от женитьбы из Москвы, оказался в Одесском институте связи, где неожиданно для окружающих близко сошелся со здоровенным молчаливым студентом-евреем двенадцатью годами старше его. Они являли полную противоположность друг другу — один столичный весельчак-балагур, прирожденный лидер (не зря потом дослужился до генерала), энергичный организатор всего, от студенческой пирушки до агитационного мероприятия, любимец романтических и не слишком девушек; другой — уроженец местечка, хотя и недурен собой (если верить бабушке, по приезде его в Москву невозможно было пройти с ним по улице: вогоноважатые, каковыми в те годы были исключительно женщины, останавливали трамваи, пораженные его непривычной для Первопрестольной южной красотой), в тридцать с лишним еще не женат и в общении с противоположным полом до смешного застенчив, замкнут, мрачно упорен в поздней своей учебе…