— Да, я в жизни ни одного Рубинчика в глаза не видел!
— И хорошо! Зачем тебе? А я на всякий случай. Мало ли. Эти подонки могут испоганить самый душевный разговор, — наставительно произнес дядюшка. — Хотя… — он задумчиво потер подбородок. — Был среди них один. Выродок, в хорошем смысле. В Ленинграде жил. Но, с другой стороны, он же сменил фамилию, Красновым стал, может, в этом все дело?.. Они с отцом не один пуд орехов вместе съели…
— Орехов?
— Грецких.
И дядя Пизек впервые рассказал о своих родителях — о выжившем в войну отце и погибшей матери.
Отец дядя Пизека Мойша — родной брат моего прадеда — человек бойкий и с коммерческой жилкой, в молодости перебрался из Борзянки в Храповицы, где устроился на службу в магазин готового платья и со временем дорос до приказчика. Когда случилась революция, он сразу смекнул, что приказчики для новой власти — элемент чуждый. Забрав беременную жену с двумя дочерями и прихватив из сочувствия к борющемуся пролетариату кое-что из товара, Мойша вернулся в родное местечко.
Несмотря на разлившуюся вокруг гражданскую войну, голод и погромы, бывший приказчик умудрился выжить, выдать дочерей замуж в Слободскую Украину и обзавестись еще одним ребенком — как раз, дядей Пизеком. Осев на земле, он выращивал яблоки, груши и грецкие орехи. Но, в отличие от остальных борзянских земледельцев и садоводов — не прошла даром работа в коммерции, — возил урожай на продажу не в ближние Храповицы, а в дальний, холодный и неплодородный Ленинград. Высокие цены на дефицитную продукцию окупали дорогу и приносили недурной доход. Кроме того, в городе на Неве обретался дальний родственник Хуня Рубинчик, он же Октябрь Краснов, решительно разорвавший на большевистской основе все связи со своей гнусной семейкой и тем вызвавший симпатии наименее ортодоксальной части дядепизековой родни, включая Мойшу. Октябрь, будучи убежденным коммунистом, мойшиных деловых инициатив не одобрял, но на протяжении многих лет неизменно предоставлял ему кров. Тем более, жил он один — в крохотной, зато совершенно отдельной каморке с раковиной.
В июне 41-го Мойша, ставший к тому времени для большинства окружающих Моисеем Осиповичем, обнаружил в сарае три нераспроданных мешка грецких орехов и в преддверие грядущего урожая решил освободить для него место. 22-го он приехал со своими мешками в Ленинград.
Ни продать орехи, ни уехать, у него уже не получилось. Светиться на улицах с мешками подозрительному провинциалу не стоило, Борзянка была быстро захвачена, и кто бы отпустил странного седобородого гражданина на временно занятые противником территории? Октябрь каким-то образом легализовал родственника, добыв необходимые для пребывания в Питере документы, и два пожилых еврея зажили в каморке вдвоем, ожидая скорого победного завершения войны. В сентябре началась блокада.
Моисея и Октября спасли нераспроданные орехи. Калорийные зерна служили им подспорьем, старики вываривали перегородки и скорлупу и пили вместо чая получившийся горьковатый настой.
Вернувшись из освобожденного от блокады Ленинграда в освобожденную Борзянку, Моисей не обнаружил ни жены, ни сына. Старший лейтенант юстиции Пизек раскатывал с эшелоном и обретенной любовью по железным дорогам, жены не было в живых.
— Немцы?.. — спросил я.
— Немцы немцами, только у нас в Борзянке стояли румыны. Тоже сволочь экспортная, но с ними хоть можно было кое-как торговаться… Нет, мать и еще пятерых прикончили местные. Проявили инициативу… Румыны как раз таки это прекратили — зачем убивать, если можно обирать, поглумиться можно или к работам приставить… Много борзянских евреев от голода померло, от болезней, но многие и выжили. Благодаря румын, выходит, чтоб им пусто было... А тех местных стахановцев, когда наши отбили Борзянку, отловили и повесили, — дядя Пизек задумчиво крутил в руках пустую рюмку. — Отец поглядел на казнь, поставил матери памятник и уехал в Храповицы, и в местечко больше не ездил и вслух о нем не вспоминал… А меня после победы быстро демобилизовали… я еще не понимал, почему… радовался, идиот. Сначала заехал проведать сестер — они как раз возвратились из эвакуации туда, где по мужьям жили. Только мужей-то не было, один в плену сгинул, другой без вести пропал... Потом приехал к отцу, устроился в прокуратуру… Но меня скоренько вытурили, как врача-вредителя, хоть я и был дипломированный юрист. А у отца от всего этого сердце не выдержало… Организм-то истощенный был, несмотря на все орехи… Потом — ничего, гуталинщик хвост откинул, все кое-как устроилось, и я устроился в одну конторку юрисконсультом, потом в другую… Ну, дальше я тебе рассказывал…