Делов на рупь
— Р-рупь! — захрипел, выпучив глаза, Гога. — Братцы, «головка»!
В одной руке он держал тусклый металлический кружок с лобастым профилем, в другой — только что вытащенные из чемодана джинсы «Верея». Эти отцовские штаны, рассказал Гога, после первой стирки сели и некрасиво полиняли, поэтому мама спешно отдала их любимому сыночке с собой в лагерь труда и отдыха. А у отца в маленьком кармашке, видать, была заначка…
Обретенное богатство нельзя было потратить впустую. Трехразовое питание в колхозной столовой не радовало нас, пятнадцатилетних растущих организмов, ни калорийностью, ни разнообразием, а копеек, которые еженедельно выдавали нам по согласованию с родителями учителя, едва хватало на приобретение в сельской продуктовой палатке сигарет «Новость» укороченных, черного хлеба и кабачковой икры в пыльных банках с проржавевшими крышками и расплывшимся сроком годности на промасленной этикетке. О деликатесах — гигантских конфетах «Гулливер» и мятных пряниках — при наших финансовых возможностях оставалось только мечтать. Из доступного продавались еще поседевшие карамельки «Ароматные» без обертки и маринованные огурцы — по четыре расклякших семенных плода на трехлитровую банку — но это уже для самых смелых. Нет, рубль следовало использовать с умом! И мы всей палатой — Гога, Саня, Сытный Жорыч и я — рванули в палатку.
— Я все придумал, — пыхтел по дороге Гога. — Девок угостим, а «ашкам» — фигу! Нечего баловать… Как раз и поллитру под это дело разопьем! (В чемодане под моей койкой пряталась выигранная у местных в футбол бутылка подозрительной бормотухи.)
Влетев в лабаз, Георгий затормозил, гордо задрав голову, и звонко шлепнул монетой о прилавок.
— Двести грамм конфет «Гулливер», а на остальное пряников!
Продавец понимающе качнул головой, свернул из хрусткой коричневой бумаги крохотный кулек, поместил в него две конфеты и аккуратно положил на весы. Затем смастерил еще один такой же кулечек, кинул туда два пряника, взвесил, отломил от одного половину, вернул ее в лоток, и отдал нам покупки.
Раздавленные, мы вышли на улицу. Гордыня была посрамлена, роскошные планы стерты в пыль жестокой реальностью. У дороги в пыли сидела белокурая девочка лет шести и рыдала в голос. Рядом, с осуждением глядя на нее, топтался белобрысый же чумазый отрок годом или двумя старше.
— Что тут у вас стряслось? — спросил чадолюбивый Саня.
— Бобик у Дашки цыплака задавил. Мамка ей цыплака выделила, она, дурища, носилась с ним, Максимкой назвала. А Бобка сегодня накинулся, мамка его поленом, он — юрк под забор, а цыплак — уже все. А Дашка давай реветь, уж часа два орет. Мамка ее со двора выгнала, слушать, грит, невозможно.
Девочка зарыдала еще громче.
—Гога, — со вздохом сказал Саня, — дай ей конфету.
Гога уже и сам знал, что это нужно сделать, но попробовал сопротивляться.
— Может, пряником обойдемся?
— Дай ей одну! — сказал и я.
Гога протянул страдалице «Гулливера», та моментально прекратила скулить, цапнула сласть и, что-то невнятно пробормотав, брызнула прочь.
— От же везука ей! — укоризненно проговорил чумазый отрок и припустил за сестрой.
Гога протянул Сытному Жорычу половину пряника, разломил пополам целый и дал нам с Саней.
— А ты?
— Смотреть на них не могу, не то, что есть…
Возле корпуса, ковыряя утоптанную землю носком сношенного кеда, сидел наш местный знакомец Митяй. В отличие от большинства сельских, он относился к лагерникам-москвичам с симпатией, особо выделяя нас с Саней, поскольку до того «таких файных москаликов живьем не телебачил».
— Откуда такие?
— Да вот… конфеты «Гулливер» покупали… — хмыкнул Саня.
— Ух ты ж. Ну, Москва!.. Я их никогда и в руках-то не держал.
— Ну, на, подержи, — Гога вручил Митяю остававшуюся конфету. Тот, сглотнув слюну, бережно покачал ее на ладони. — Весомая… Никогда их не пробовал…
— Так попробуй! — Гога легонько ткнул Митяя кулаком в плечо. — Давай, давай, забирай! И чеши отсюда, пока учителя не нарисовались. Они вашего брата-местного не одобряют.
Вечером, поужинав в столовке пенопластовой перловкой под ржавым соусом, несытые и недовольные мы возвращались в общежитие. Правда, оставалась мысль об утешительной бутылке.
Возле корпуса нас поджидал давешний чумазый отрок с газетным свертком в руках.
— Мамка цыплака сварила, а Дашка-дурища опять в слезы. Не могу, грит, Максимку есть! А мамка грит, конечно, она теперь «гулливерами» питается, она куренком вечерять гребовает. А я грю, тоже после Бобки гребую. А мамка грит, ну и неси его, черта, которым Дашку конфетами кормят!