— Ты у меня такой горячий, Серёженька, — участливо перебивает Ольга Леонидовна.
— Да уж, бывает у меня — вспыхну, заискрюсь… Но я человек интеллигентный, я не привык… А он мне: ваша буффонада не смешна. Ха, блядь! Они это только вчера поняли! Вы, говорит, Сергей Анатольевич, потеряли кураж, вы, говорит, стали скучны, вы не видите грани, вы погрязли в пафосе. Это он мне говорит, мне, мне, Сергею Метлицкому! Сергей Метлицкий погряз в пафосе, каково!
— Серёженька, может быть тебе прислуша…
Сергей Анатольевич яростно хлопает по столу ладонью. Смотрит некоторое время на пальцы. Больно, наверное, пальцам до онемения. Подув на них, громогласно продолжает:
— Я Метлицкий, блядь! Я в самого мэра стрелял! И что? Смеялся Арнольд Викентьевич, смеялся — ржал, блядь! Да вы, говорит, революционер! А по роже текло. А он смеялся. А я — плакал, плакал. Но кто видит слёзы мои?!
— Бедный мой, ты слишком отдаёшься работе. Так нельзя. Нельзя так при твоём-то здоровье.
— Не могу иначе, — Сергей Анатольевич задумчиво подпирает голову кулаком. — А что, Оленька не замахнуть ли нам по стопарику?
«Фтррру-у-у!» — дёргается холодильник.
— А и замахнём! — соглашается супруга: на всё готова она, лишь бы отвлечь мужа от грустных мыслей.
Достаётся из холодильника водка, ставится на плиту вода с лаврушечкой да чёрными глазками-бусинками перца — под пельмешки. Пельмешки — свои, домашние, не хрень какая-нибудь соебобовая. Режутся маринованные огурчики из моментально запотевшей банки. Не китайские тож ни разу, а с собственной дачи. Сергей Анатольевич довольно потирает руки.
— Самое смешное, — говорит он, яростно аппетитно хрупая огурцом, — представь, Оленька, (чавк-чавк) больше всего их мой пистолет конфузит (чавк). Вот увидишь (чавк-чавк), завтра возьму я настоящий револьвер (чавк-чавк-чавк). Уж я пройдусь по их сытым рожам!
— Да что ж ты такое говоришь-то, Серёженька, бог с тобой!
— Да-да-да! — Сергей Анатольевич выпивает рюмку, морщится. — Метлицкий пафосен? Ха, блядь! Вы ещё не знаете, что такое пафос Метлицкого!
Разлито ещё по стопарику. Пельмени кипят, души пельменные вьются паром, улетают в вытяжку. Шумовка наготове, её лихорадит в предвкушении. На столе разинули рты тарелки, хищно скалятся вилки.
— С богом! — провозглашает Сергей Анатольевич тост.
«Диньк!» — произносят рюмки в сладостном чокнутом поцелуе.
«Кхрм… Кхрм… У-у-у…» — задумчиво бормочет холодильник.
— Я бунтарь! — нетрезво мотает головой Сергей Анатольевич, вылавливая в банке помидорчик черри. — У меня что ни буффонада, то — призыв.
— Один в поле не воин, Серёженька, — увещевает раскрасневшаяся лицом Ольга Леонидовна.
«Бр-бр-бррр», — вторит холодильник.
— Но начинается-то всё — с одного! — Сергей Анатольевич снова хлопает ладонью по столу, но уже потише. — Кто-то должен задумать, взлелеять, подняться и начать. Чтобы другие восчувствовали, встали, пошли за ним и кончили.
— Ох! — горестно вздыхает супруга. — Первому-то все шишки всегда. А у тебя ж сердце, Серёженька.
— Нет у меня сердца, Оленька, нет, — мотает головой клоун. — Выболело всё, выгорело. Давно уже выплакано оно, выдавлено по капле на потеху этим толстомордым. И что взамен?.. Метлицкий — пафосен, блядь!
Пельмени разложены по тарелкам, поблёскивают тестецом, дышат мясцом с луковым придухом. Отчаянная в беспросветной жизни кухня приобретает вид жизнерадостный и почти что праздничный.
Сергей Анатольевич разливает по третьей, опустошая графинчик. Кивает жене: будем!
Вечером они привычно ложатся в постель — так привычно, что зубы крошатся в кислой зевоте, а маленькая хрущобная спальня даже не выходит из комы. Поначалу.
— Ты давай-ка, Олюшка, взлезь на меня, — просит Сергей Анатольевич. — Устал я что-то нынче, перенервничал. Ты попрыгай, поеби меня, золотко, а я расслаблюсь, отдохну. Только выеби хорошенько. И ласково, как маленького. Будешь тёткой моей.
Спальня вздрагивает, открывает глаза. Оживляется старый диван, чьи росинантовы рёбра давно уже не сотрясались под всхлипы и влажный шепоток азартного секса.
— Ага, ага, — кивает Ольга Леонидовна, раздевая мужа. — Только ты за грудь меня не щипли как в апреле, когда мамкину титьку сосал. Больно было.
— Ладно, ладно, давай, — торопится Сергей Анатольевич. Потом задумывается: а может, правда, пососать снова?.. Или нет, лучше так, — сегодня ему не хочется свой единственный сорокалетний раз использовать на дрочку. — Но ты соврати меня сначала. Я больной лежу, а ты пришла температуру померить.